Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
— Да и к чему вмешательство короля в наши религиозные дела? — просопел багровый Заславский. — Мы сами над собою паны, а в помощь еще нам могут стать святые отцы.
— И они бы давно сделали свое дело, если бы его милость король не был так ослеплен склонностью к схизме, — вздохнул смиренно патер. — При покойном короле Жигмонде, пока не вмешивалась светская власть в дела церкви, наш орден не подвергался гонению, и заблудшие в схизме овцы мирно возвращались в лоно святой церкви, а ныне разогнаны слуги святейшего отца, в небрежении дело веры, но... — иезуит поднял глаза к потолку и произнес совсем тихо и смиренно: — Пока живу, надеюсь, а надежда — в бозе!
При последних словах патера на бледном лице княгини вспыхнул горячечный румянец, черные глаза загорелись затаенным огнем, и, обращаясь к мужу, она заметила дрожащим от волнения голосом:
— Неужели князь допустит и дальше такое насилие над верными служителями веры наших отцов! Неужели позволит схизме множиться и распространяться на нашей земле?
— О пресвятая дева! — воскликнул с пафосом иезуит. — Ты избираешь себе достойных служительниц на этой грешной земле.
Иеремия взглянул на княгиню... и вдруг все лицо его, надменное, кичливое и холодное, преобразилось от несвойственного ему выражения нежности и любви, оно сделалось даже почти красивым.
— Нет, княгиня, клянусь, — воскликнул он гордо и уверенно, — покуда я жив, в моих, по крайней мере, владениях измене и схизме не удастся свить своего гнезда!.. Размечу, с лица земли сотру все их селения, но водворю тишину, и спокойствие, и истинную веру вот этим мечом!..
— И прославится имя твое от века до века, и народы преклонятся перед ним, — заключил торжественно патер.
Князь Остророг хотел было что-то сказать, но голос его покрыли громкие и дикие крики окружающего панства: «Vivat! Vivat! Vivat!»
— Ба! Кого я вижу, пан ротмистр? — воскликнул громко молодой уланский поручик, сталкиваясь в дверях с седым офицером в форме коронных гусар.
— Он самый, — ответил тот с радостною улыбкой, осветившею сразу его угрюмое на вид лицо.
— Откуда? Как? Каким образом здесь?
Встретившиеся знакомцы отошли в амбразуру окна.
— Я-то с письмом от великого польского гетмана, а ты, пан-товарищ, каким образом здесь?
— А разве пан не слыхал, что я перешел в войска князя Иеремии?.. Надоело стоять там, на кресах (границах). Здесь, по крайней мере, жизнь, пышность, веселье, да и опаски нет никакой, а там что за радость? Каждую минуту подставляй свою голову... — и он добавил, взявши пана ротмистра за руку: — Ну, а как пану нравится замок?
— Крепость неприступна. Гарнизон на местах, порядок везде беспримерный... Больше нечего и желать.
— Нет, я не о том! — усмехнулся снова пан-товарищ. — Как пану нравится сам замок, приемы, двор? Ведь по-крулевски? В Варшаве не встретишь такой красоты.
— Об этом не знаю, в королевском дворце не бывал, а что шуму много, то правда.
— Ха-ха, — перебил его пан-товарищ, — впрочем, пан ротмистр самой красы еще не видал. Я могу показать ему настоящий цветник; но если пан к женщинам относится так же сурово, то, быть может, не стоит и огорчать наших дам.
— О нет! — усмехнулся добродушно пан ротмистр под своими гигантскими усами и подмигнул молодцевато бровью, — панны никогда не могли пожаловаться на мое равнодушие.
— В таком случае прошу пана следовать за мной, — сказал пан-товарищ, пробираясь осторожно сквозь снующее беспрестанно панство к концу залы, где в полукруглом выступе, образовывавшем род гостиной с гигантскими окнами, протянувшимися почти от самого потолка до самого пола, разместились на шелковых табуретах знатные панны, проживавшие в замке князя Иеремии и составлявшие нечто вроде свиты княгини Гризельды; между ними сидела теперь и пани Виктория. Пушистый турецкий ковер покрывал весь пол гостиной. Свечи в высоких консолях горели по углам, а в открытые окна вливался летний воздух, такой душистый, теплый да неподвижный, что даже не колебал ни одного пламени свечи. Вокруг вельможных паненок суетились молодые магнаты, офицеры из княжьих, коронных и других хоругвей. Слышался сдержанный говор и веселый смех.
— Ну, а что, как пану ротмистру это понравится? — остановился пан-товарищ, любуясь издали блестящим видом залитых золотом и каменьями красавиц; но пан ротмистр почему-то сурово молчал, не сочувствуя, очевидно, похвалам, расточаемым его юным собеседником.
— А вот эта пани, — видит пан ротмистр? — вон та, с рыжеватыми волосами, — указал он на одну из дам, сидевшую у раскрытого окна, возле которой увивалась целая толпа. — Это пани Виктория, красавица, малжонка старого-престарого деда Корецкого, ищущая утешителя... По ней сходит с ума весь замок, даже говорят, вельможный пан Остророг забывает свою латынь, глядя на нее.
— Ну, что же, хороша? — спросил замирающим от восторга голосом пан-товарищ.
— К сухому пороху такую не подпускай, — усмехнулся ротмистр, подмигивая бровью.
— А пан?
— Отсырел, пане-брате, отсырел... теперь беспечно хоть в самую печь положи — не вспыхну! А ведь в былое время трепетала меня всякая панна на Литве, — закрутил ротмистр свой богатырский ус, сверкнув из-под нависших бровей глазом, и хотел было уже рассказать пану-товарищу какую-то молодцеватую историю, но последний перебил его:
— Однако же иди, пане, я тебя представлю панству.
Пан ротмистр последовал за своим юным проводником и остановился перед очаровательною Викторией, окруженною целою толпой пышных панов.
— За позволеньем ясноосвецоной пани, — склонил изящно товарищ перед красавицей голову, — я представляю: вот мой приятель! Пан ротмистр стоит с коронными войсками на кресах; но и туда, в такую глушь, достигла слава о красе пани, и вот пан ротмистр просил меня представить его...
— Для того чтобы убедиться в том, как все люди лгут? — спросила насмешливо пани Виктория. — Не правда ли?
— Я не могу, пани, на людей взвести такую напраслину, — ответил пан ротмистр и звякнул шпорами.
— Пан очень снисходителен к людям, — улыбнулась обворожительная Виктория... — Да, кстати, — переменила она вдруг разговор, — пан ротмистр стоит на кресах, он может разрешить нам спор.
— Да, да, — зашумели кругом и паны, и пышные панны.
— В чем дело? — спросил пан-товарищ.
— Пани уверяет, — заговорило в один голос несколько молодых панов, — что эта дикая казацкая сволочь умеет любить.
— Да, да, — подхватили паны, пересмеиваясь между собой, — грязные, пьяные, дикие звери — и вдруг любить!..
— А я говорю, что умеют, и так горячо, как не сумеет никто из наших пресыщенных панов, — произнесла пани Виктория необычайно твердым тоном, бросая в сторону панства вызывающий взгляд своих темных глаз.
— Пани говорит это так уверенно, — усмехнулся почтительно один из разряженных магнатов, — что, можно думать, она изведала это на опыте. Впрочем, я сам готов честью своей поклясться, что не только казак, но и дикий буй-тур не останется равнодушным под взглядом глаз пани, но как он об этом скажет ей, — развел вельможный руками, — да каким образом сделает, так сказать, декларацию любви?
— Ха-ха-ха! — разразились веселым смехом вельможные панны. — Хлопское быдло и — декларация любви!
Пани Виктория закусила губу и, нахмуривши свои густые брови, обратилась нетерпеливо к ротмистру:
— Что ж это пан ротмистр не скажет ничего?
— К большому моему сожалению, дела любви не находятся теперь в моей компетенции, но что касается того, что панство называет Казаков хлопским быдлом и буйною сволочью, то смею заверить, что это такие храбрые воины, с какими не стыдно стать в ряду.
Несколько паненок хихикнуло, закрывшись веерами, вельможи бросили полный изумления взгляд на дикого чудака.
— Удивляюсь, почему же пан ротмистр не перешел в их шайки, там бы он сразу гетманом стал? — вставил насмешливо один из драгунов Иеремии.
— Благодарю сердечно пана ротмистра, — протянула Виктория руку, — за правдивое слово и предлагаю за это свою дружбу.
— Падаю к ногам пани, — поцеловал ротмистр протянутую руку, — головой лягу за ее ласковое слово.
— Конечно, — подхватил поспешно важный магнат, увивавшийся подле пани Виктории, — и остервенившийся зверь защищается храбро; но что же это? Все-таки табун каких-то диких коней.
— Дикий конь горячей объезженного! — бросила небрежно с вызывающим взглядом пани Виктория.
— Но он не понесет так покорно пани, как выезженный, кровный конь! — усмехнулся изысканно магнат.
— Но что ж? — окинула его дерзким взглядом пани Виктория. — Умчит бурей, а там пусть и затопчет навек.
— А, вот как думает пани!
— Вино с водою мешать не люблю!
— Браво, браво! — захлопали кругом магнаты. — Слова пани метки, как стрелы татарина.
— Бьюсь об заклад на двадцать арабских коней, — продолжал магнат, — что в пани был влюблен какой-нибудь из этих дикарей, быть может, и сам Гуня или Павлюк. Если бы пани была добра, она бы рассказала нам этот интересный, случай; я уверен, что это было бы нечто вроде Геркулеса, прядущего про приказанию нимфы{223}.
