Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Заглоба, как сумасшедший, начал метаться из стороны в сторону.
— Это меня Бог карает за то, что я променял общество солидных людей на каких-то ветрогонов. Поделом мне!.. Да что, наконец, плохого я вам сделал, что вы меня сведете в могилу?
— Сохрани нас Бог! — ответил Скшетуский. — С чего вы взяли?
— Если пан Подбипента выдумывает такие глупости — я не удивляюсь! Его вообще природа особым разумом не наградила, а с тех пор, как он обезглавил трех дураков, сам сделался четвертым…
— Слушать гадко! — перебил литвин.
— И ему не удивляюсь, — продолжал Заглоба, указывая на Володыевского. — Он спрячется за казацкое голенище или, как репейник, прицепится к его штанам и вывернется скорее всех. Их обоих Святой Дух не просветил, но если вы, вместо того, чтоб удержать этих глупцов от безумного шага, еще и сами подстрекаете их своим намерением идти с ними и всех нас четверых подвергаете верной смерти и мукам, так это уж… последнее дело! Тьфу, черт возьми, не ожидал я этого от офицера, которого сам князь считает за положительного человека.
— Как четверых? — изумился Володыевский. — Значит, и вы?
— Ну да, ну да! — кричал, ударяя себя в грудь, Заглоба. — И я! Если кто-нибудь из вас пойдет или все трое — пойду и я. Пусть моя кровь будет на вашей совести. Урок мне впрок с кем связываться, с кем нет.
— А, чтоб вас! — сказал Скшетуский.
Рыцари начали обнимать Заглобу, но он сердился по-настоящему, сопел и отталкивал их локтями.
— Провалиться вам в болото! Не нужно мне ваших иудиных лобзаний!
Вдруг на валах раздались выстрелы.
— Вот вам! Вот вам! Идите! — сказал старый шляхтич.
— Это обычная перестрелка, — заметил Скшетуский.
— Обычная перестрелка! — передразнил Заглоба. — Ну, надо же! Мало им этого. Половина войска от этой обычной перестрелки растаяла, а они и ухом не ведут.
— Да не унывайте вы, — сказал пан Подбипента.
— Молчали бы вы… ботвинья целомудренная! — разразился Заглоба. — Это вы все придумали, вы всему злу корень.
— Я и один пойду, — ответил пан Лонгинус.
— Пойду, пойду! Я знаю, для чего! Вы себя за героя не выдавайте, вас и так все знают. Хотите сбыть свое целомудрие, вот и несет вас за окопы. Вы думаете, что вы лучший из всех рыцарей? Нет, худший; просто потаскуха, торгующая добродетелями! Тьфу! Безобразие! Ей-Богу! Не к королю вам нужно; вам хочется, как жеребцу, ржать в поле. Вот так рыцарь, смотрите, невинность продает! Мерзость, чистая мерзость, клянусь Христом!
— Слушать гадко! — крикнул, затыкая уши, пан Лонгинус.
— Оставьте ссоры! — важно сказал Скшетуский. — Лучше подумаем о деле.
— Позвольте! — сказал староста красноставский, который до тех пор с изумлением слушал пана Заглобу, — это не шуточное дело, но без князя мы ни на что решиться не можем. Тут не о чем пока пререкаться. Вы состоите на службе и обязаны слушаться начальства. Князь должен быть у себя. Пойдемте к нему, что он скажет?
— То же самое, что и я говорил! — сказал Заглоба и в глазах его блеснул огонек надежды. — Пойдемте поскорей!
Они вышли на площадь, куда уже сыпались пули из казацких шанцев. Войска стояли у валов, издали напоминавших ярмарочные балаганы — столько на них было поразвешено старой пестрой одежды, столько наставлено телег, разодранных палаток и всего, что могло бы служить защитой от пуль, целыми неделями свистящих и днем, и ночью. И сейчас над этими развевающимися лохмотьями тянулась длинная голубоватая лента дыма, а перед ними виднелись шеренги красных и желтых солдат, отвечающих выстрелами на казацкие выстрелы. Площадь являла собой лишь картину полного разрушения: взрытая ядрами, истоптанная конскими копытами, без малейшего следа какой-нибудь растительности. Кое-где возвышались кучи свежей земли возле могил и колодцев, кое-где валялись обломки разбитых телег, пушек, бочек или обгрызенные, побелевшие на солнце кости. Лошадиного трупа нигде не было видно: каждую павшую лошадь забирали тотчас же для прокормления солдат, зато повсюду валялись ядра, которыми ежедневно засыпали этот клочок земли. Тяжелые бои и голод давали себя знать на каждом шагу. Наши рыцари то и дело натыкались на кучки солдат, то несущих раненых и убитых, то спешащих на валы с подмогой к утомившимся товарищам-, лица у всех почернели, исхудали, заросли бородами, глаза воспалены, одежда полиняла, на головах вместо шапок и шлемов грязные тряпки, оружие поломано. И против воли в голову приходил вопрос: что станется с этой горсткой смельчаков, если пройдет еще неделя, две?
— Посмотрите, господа, — сказал староста, — пора, пора знать об этом королю.
— Голод, словно пес, уже скалит зубы, — ответил маленький рыцарь.
— А что будет, когда съедим и лошадей? — спросил Скшетуский.
Они подходили уже к княжеским палаткам, около которых стояло несколько всадников, готовых скакать в любое место с княжескими приказами. Лошади их, кормленные копченым конским же мясом, пугаемые постоянной пальбой, рвались с места, вздымаясь на дыбы. Так было с лошадьми всей конницы, а когда она шла на неприятеля, казалось, что это летит целое стадо кентавров.
— Князь в палатке? — спросил староста у одного из всадников.
— Он с паном Пшеимским.
Староста вошел первым, без доклада, рыцари остановились перед палаткой, но полотняный занавес скоро приподнялся, и пан Пшеимский выглянул наружу:
— Князь желает видеть вас тотчас же, — сказал он.
Пан Заглоба вошел в палатку довольно храбро; он надеялся, что князь не пошлет на верную гибель четырех своих лучших рыцарей, но, увы, не успели они ему поклониться, как он заговорил:
— Пан староста сообщил мне о вашем намерении выйти из лагеря, и я охотно принимаю это. Нет жертвы, которой нельзя было бы не принести отчизне.
— Мы пришли испросить вашего позволения, — сказал Скшетуский.
— Вы хотите идти вчетвером?
— Ваше сиятельство! — ответил Заглоба. — Это они хотят идти, а не я; Бог свидетель, я пришел сюда не за тем, чтобы хвалить самого себя, не вспоминать свои заслуги, и если напомню о них, то для того только, чтоб меня не обвинили в трусости. Пан Скшетуский, Володыевский и пан Подбипента из Мышьих Кишок великие рыцари, но и Бурлай, павший от моей руки (о прочих я уж не стану распространяться), также значил что-нибудь, стоил Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, поэтому мне позволительно думать, что и я не хуже других рыцарей. Но мужество — одно, а безумие — другое. Крыльев у нас нет, а под землей пробраться невозможно — это неоспоримо.
— Так вы не идете? — спросил князь.
— Я сказал, что не хочу идти, но не говорил, что не пойду. Коли меня Бог покарал такой компанией, то я уж до самой смерти должен пребывать в ней. Если нам придется туго, сабля Заглобы сгодится на что-нибудь… а вот на что наша смерть пригодится, этого я уж не знаю и думаю, что ваше сиятельство не захотите этого и не дадите разрешения на безумное дело.
— Вы добрый товарищ, — ответил князь, — и с вашей стороны очень хорошо, что вы не оставляете друзей, но во мне вы ошиблись: я принимаю вашу жертву.
— Вот те на! — проворчал Заглоба, и руки его опустились.
В эту минуту в палатку вошел пан Фирлей, каштелян бельский.
— Князь, — сказал он, — мои люди схватили казака, который говорит, что на нынешнюю ночь готовится штурм.
— Я знаю, — ответил князь. — Все готово, пусть только поспешат с насыпкой новых валов.
— Они уже почти насыпаны.
— Хорошо, — сказал князь и обратился к четырем рыцарям. — После штурма, если ночь будет темная, самое лучшее время для выхода.
— Как? — спросил каштелян. — Вы готовите вылазку?
— Вылазка сама по себе, я сам поведу ее, но теперь мы говорим о другом. Вот эти рыцари хотят пробраться через неприятеля и дать знать королю о нашем положении.
Каштелян изумился, широко открыл глаза и начал поочередно осматривать рыцарей.
Князь улыбнулся. Он любил, чтобы восхищались его солдатами.
— Боже мой! — воскликнул каштелян. — Есть же на свете такие люди! И я не стану отговаривать вас от рискованного, но доблестного предприятия.
Пан Заглоба побагровел от злости, но промолчал, сопя, как медведь. Князь на минуту задумался.
— Я все-таки не хочу зря подвергать вас опасности и не соглашусь, чтоб вы вышли все вместе, — сказал он. — Сначала пойдет один; если его убьют, мы об этом узнаем… о! Они не замедлят похвалиться этим, как хвалились смертью моего слуги, которого схватили под самым Львовом. Если первого убьют, пойдет другой, потом, в случае надобности, третий и четвертый. Может быть, и первый проберется благополучно, тогда остальным незачем будет идти.
— Ваше сиятельство… — перебил Скшетуский.
— Такова моя воля и приказ, — с ударением сказал Еремия. — Чтобы помирить вас, объявляю, что пойдет тот, кому первому пришла эта мысль в голову.
