Анатолий Субботин - За землю Русскую
— Княжее слово — наше слово, мужи, — поднялся с лавки боярин Сила Тулубьев. После недавних походов к Копорью и Пскову посажен Тулубьев тысяцким на Новгороде. — Переступят рубеж латыняне — разорят погосты и городки, прольют кровь мужей наших, сожгут зажитья и полон велик угонят.
— На моей памяти который уж раз изгоняем лыцарей, мир свой им даем, а они, как мухи на межени — гонишь в дверь, они в окошко, — не обращаясь ни к кому, словно бы говоря сам с собой, вздохнул Водовик. — Недавно, когда в вотчинке моей на Маяте…
— Переступим рубеж! — перебив Водовика, горячо, как бы стремясь показать этим, что не верхних бояр, не именитых вотчинников, громко нынче слово в Грановитой, воскликнул Никита Дружинин. — Переступим, — повторил он. — На том, мужи, хочу я слова Великого Новгорода.
— Тьма войска у лыцарей, подумать бы, — сказал боярин Никифор Есипович. — Поход легко молвить, а не пришлось бы после чесать голову.
— Мы с думой, а лыцари к нам с кистенями да копьями, — сказал Дружинин. — То-то ладно будет Новгороду.
— У тебя, Никита, рука легкая, — Есипович насмешливо поклонился в сторону Дружинина. — Тебе что на игрище, что в поле на встречу с ворогом. Не кашей, чаю, встретят тебя латыняне за рубежом.
— Со свеями и лыцарями в Копорье и Пскове на своей земле бились.
— Добро бы дома, на теплой лежанке, встречать и бить гостей незваных, — засмеялся Дружинин.
— Ия молвлю: зря ты, Никита, смешишь людей, — косясь на Дружинина за то, что перебил тот давеча его речь о пожаре на Маяте, заговорил Водовик. — Со старины сказано: дома пни помогают, а на чужой земле пути неведомы.
— Не князю ли решить, мужи, как встречать и как провожать латинских крестоносцев с Русской земли? — призвав к тишине, промолвил владыка. — На поле, где сойдутся рати, там зорче глаз, а нам… Не молвить бы издалека-то, сослепу, себе на позор.
— Послушаем твое слово, княже, — впервые за нынешнее сидение открыл уста боярин Якун Лизута.
Александра не изумило, что сегодня в совете господ не громки голоса старых вотчинников. Владыка Нифонт, при всей кажущейся простоте своей, умен и хитер. Не потворствует он вотчинникам. Не стало в Грановитой и Стефана Твердиславича, боярин Лизута еле обмолвился словом. Владыка Нифонт сам ведет совет. Не вмешиваясь в споры, с тихой добродушной улыбкой смотрит он на бояр, но слово его, взгляд умных, проницательных глаз прекращают шум. И сейчас — растерянные взоры бояр обращаются к Александру: ему вести войско, ему и решать.
— Коротко слово мое, мужи, — произнес Александр и помолчал, как бы сознавая всю важность и ответственность того, что он сейчас скажет. — Нет у нас времени ждать. В походе и битве — не страх, не сомнения, а ум зоркий, мужество и выносливость воинов решают спор. Изгоним ливонских лыцарей и иных латынян и все войско их с нашей земли… Изгоним, и если сохранится сила их, переступим рубеж. На том слово мое, и пусть оно будет вашим словом, мужи новгородские!
— Великий Новгород с тобою, княже! — раздался громкий голос с нижних мест, где сидели старосты гостиных и ремесленных братчин.
— Твое слово, княже, твоя и воля!
— С тобой Великий Новгород!
— Положим животы за святую Софию!
Поднялся владыка. Воздев руки, призвал он к успокоению.
— Не бранью и не кулачным боем устрашают врага, мужи, — сказал он. На этот раз голос его прозвучал громко и властно. — Тяжкое испытание предстоит людям нашим, — продолжал он в наступившей тишине. — Встанем на защиту земли дедов, и память о делах наших славою останется на века. Веди полки, княже! — владыка повернулся к Александру. — Смел и благословен будет путь твой. Так говорит Великий Новгород!
Ненависть к врагам земли своей неудержимо, как вешнее половодье, разлилась шумом и горячими кликами новгородцев. Александр молча слушал все, о чем говорили в палате, призывая к защите родной земли. Плотно сдвинулись к переносью темные брови князя, строг и жёсток его взгляд, но на губах блуждает улыбка. Он ждал слова Новгорода и ждал этого слова таким, каким услышал.
Александр опустился на свое место, подождал, пока бояре и старосты братчин, утирая пот и откашливаясь, рассаживались вновь по лавкам, потом, призвав к тишине, заговорил просто, словно бы ища совета.
— Новгород собирает полки, — сказал он. — Нам думать, мужи, как снарядить войско, чтобы не нуждалось оно ни в чем и не теряло времени на долгие сборы. — Александр слегка усмехнулся, произнеся это, и взглянул в сторону Дружинина — Начнем поход, когда достигнут Новгорода Владимирский и Переяславский полки. Нынче же к вам, оружейные мастера, первое мое слово: дайте оружие войску — и новгородцам и тем, кто придут безоружны, чтобы не с косами и дрекольем шли воины в битву, а с мечами и копьями Спрашиваю тебя, Онцифире, — Александр поискал глазами старосту братчины оружейников. — Есть ли оружие у мастеров оружейных?
— Есть, княже. Запасы у мастеров велики, — ответил Онцифир, показав на свет белую бороду. — Куда нести оружие — укажи!
— Куда нести — распорядит болярин Федор Данилович и староста кончанский Никита Дружинин. Им велю ведать оружейное дело. Второе мое слово к вам, вотчинники новгородские и гости торговые. Нужны припасы войску и хлеб. Что есть у кого в кадях — объявите о том. Обозы с хлебом идут с Низу, надо принять их, слать хлеб следом за войском. Примите заботу о том на себя ты, боярин Никифор Есипович, и ты, славный гость Афанасий Ивкович! Пусть ваше слово и ваш ответ будет перед Новгородом и перед Русью за то — сыто ли войско.
— Не легко исполнить, княже, что велишь, — выступив вперед и не скрывая того, что доволен указом княжим, сказал Никифор Есипович. Он даже как будто помолодел, бороду выше поднял. — Но грех и позор не сделать того, что сказываешь. Хлебом нынче богат Новгород, полны сусеки в клетях… Так ли я молвил, Афанасий Ивкович?
— Так, болярин, — выступил вперед Ивкович. — И у торговых гостей в клетях есть и рожь и пшеница, толокно будет, крупу дадим и соль. А подойдут с Низу обозы — войско и городовые люди не сведают нужды.
Допоздна горели свечи в Грановитой. Поход сказан. Много забот и много дел неотложных нынче у Великого Новгорода.
Глава 22
Олёнушка
Вечер. Над рекой клубится густой белый туман. Бор гудит тихо-тихо, словно засыпая.
Олёнушка возвращалась на займище. Весь день, с утра, бродила в борах. Ушла далеко. Пробиралась через лесную чащобу, без пути и дороги, по каким-то еле различимым приметам угадывая направление. За плечами лук и стрелы, но то ли удачи не было, то ли не искала ее Олёнушка — идет она сегодня без добычи.
Близко поляна. Неожиданно опахнуло резким запахом гари, словно костер запалили неподалеку. Олёнушка остановилась. «Лес горит…» — мелькнула догадка. Но нет, воздух кругом чист, ни зверь, ни птица не мечутся в тревожном страхе. И утром, когда уходила в боры, не было гари. День простоял ведренный, гроза давно не пугала… Сам собою не занимается огонь в бору.
Запах гари потянул резче. «Уж не огнища ли?»— возникла мысль и тут же отпала; огнищам гореть не время.
Впереди открылась Шелонь. Девушка, не взглянув на реку, припустилась бегом вдоль берега.
На поляне, на месте займища, тлеют и дымятся не остывшие еще головни. Ни избы, ни тына, ограждавшего займище, — ничего нет, все слизнул огонь. Ближние деревья пожелтели, опаленные жаром. Выбежав на поляну, Олёнушка не сразу даже поняла, что случилось. Тишина, нависшая над местом пожарища, точно сковала ее. Девушка стояла на опушке бора, не решаясь подойти к дымящемуся печищу.
«Где татко?»— наконец спохватилась она. Данилы нигде не было видно. Олёнушка позвала его. Данила — не откликнулся. Олёнушка позвала громче, но на крик ее только эхо отозвалось за Шелонью. Не помня, что она делает, Олёнушка подбежала к тлеющим печищам:
— Татко! Татко!
Нет, не отзывается Данила.
Стало темно. Бор вокруг поляны шумит, как всегда; и так же, как всегда, прежними знакомыми голосами лопочет осинник. Всю ночь Олёнушка просидела около пепелища. Настало утро, а Данила не вернулся. «Где татко?»— тревожно думала девушка. Она не представляла себе того, что Данила мог покинуть ее одну в борах. Куда мог скрыться он?
Приближался полдень. Пожарище уже почти не дымилось. Начавшийся ветерок раздувал кучи остывшей золы, поднимал и кружил ее в воздухе, как поземку. Олёнушка перебралась на обрыв высокого берега Шелони, посмотрела на сверкающую приветливым блеском реку, но и это не успокоило. Девушку охватило чувство какой-то внезапной пустоты. Чувство это было и неприятно, и страшно. Она спустилась с обрыва к самой реке. Вот здесь, на этой лужайке, она была с Ивашкой. Давно, скоро год минет, как ушел Ивашко в Новгород и с той поры вести о себе не дал. Берег внизу, кажется, и не изменился. Как и тогда, навис над водою зеленый ивовый куст, плотный и путаный ольшаник зеленой стеной скрывает за собой овражек. Вот камень, на котором сидели они. Желтый песчаный обрыв после нынешнего весеннего паводка стал еще неприступнее. Неужто Ивашко забыл займище на поляне, забыл, как жил здесь?.. Горько, ах как горько думать об этом Олёнушке! Верила она Ивашке, потому и отпустила его; верила, что вернется. Всюду она пошла бы за ним, ничего не страшилась бы. Теперь вот одна осталась, одна на всем белом свете; ни добра у нее, ни пристанища. Никто, даже татко не ведает ее горе. Только дальние боры знают тоску Олёнушки, только им поведала и рассказала она, как тяжко жить забытой. И кто она? Дикая, чудная девчонка, которая поверила, что ее любит княжий дружинник. Тяжко теперь Олёнушке вспоминать о том, что говорила она Ивашке, как хвалилась собой, умельством своим и смелостью. Ничего-то, ничего у нее не осталось.
