Беатриса в Венеции. Ее величество королева - Макс Пембертон
— Ну, а что же с ним сделают? — слабым голосом выговорила Альма, чувствуя, что она близка к обмороку.
— С кем «с ним»?
— С тем, которого вы называете ее сообщником?
— Ах, с этим проходимцем... У него накопилось немало счетов с англичанами. Его предадут суду, приговорят к казни и повесят. С этим господином нечего церемониться.
Молодая девушка была ни жива ни мертва. Она решительно не знала, как ей следует поступить. Открыть отцу все, что она знает о Рикардо, что к нему чувствует? Но это усилит опасность, которой подвергается любимый ею человек. Открыть все, что она узнала, самой королеве? Но Каролина не поверит ей и заподозрит ее саму в ревности, в ухищрениях...
Между тем приближалось время парадного обеда, а она не успела даже одеться. Чувствуя себя совершенно подавленной, она спросила отца, нельзя ли ей остаться в своей комнате под предлогом нездоровья. Фаньяно, уже раскаивавшийся в своей излишне откровенной болтовне с дочерью, обрадовался, что на этот роковой вечер может удержать ее от встречи с королевой, и охотно согласился.
Оставшись одна, она могла спокойнее разобраться в мыслях. Она поняла теперь, почему королева предложила герцогу поместить дочь в его комнатах. Потому, что близость спальни чтицы в эту ночь ее стесняла. Каролина ждала к себе в эту ночь Рикардо. Значит, в эту же ночь и должен произойти скандал.
Девушка не знала, на что решиться, но твердо сознавала, что обязана так или иначе спасти от позора самую энергичную представительницу монархизма, а главное — спасти от виселицы человека, которого она, Альма, любит с детства.
XXVIII
На краю позорной бездны
Было уже за полночь, когда Каролина Австрийская, покинув парадные залы, наполненные высшей аристократией, проследовала в свои апартаменты. Ее сопровождали, согласно правилам этикета, высшие чины двора обоего пола. Она простилась с ними; с помощью камеристки сняла бальное платье, облачилась в кокетливое ночное неглиже, отпустила прислугу и стала ждать.
Она осталась довольна вечером. Фердинанд IV был с ней более, чем когда-либо, не только любезен, мил, даже как будто особенно доверчив. Бентинк старался относиться к ней с таким предупредительным вниманием, что ей удалось слегка испытать его в разговоре и убедиться, как ей казалось, что лукавый британец, окружающий ее целой сетью шпионства, не знает ничего о ее сношениях с французским императором. У нее возродилась надежда на возможность довести до конца начатые переговоры. И тогда она покажет свою мощь английским интриганам.
Однако приятное политическое, так сказать, настроение, вынесенное из бесед с королем, с великобританским послом, с многими влиятельными лицами, начинало затмеваться опасением: а что, если Рикардо и сегодня не придет?
Она сидела в спокойном кресле своей просторной уборной, ждала и прислушивалась. Обширный покой выходил прямо в сад на веранду; она сама притворила окна и внутренние ставни, но не заперла задвижек. За дверью, ведущей в спальню, скрываемой штофной драпировкой, как и за массивными резными дверями, ведущими в целый ряд парадных комнат, все было тихо. В саду царствовало полное безмолвие.
Из дальних концов дворца-виллы сначала слышалось обычное движение, изредка долетали голоса; мало-помалу все стихло. А он все еще не появлялся. До некоторой степени она считала промедление благоразумной с его стороны осторожностью, а потом начала волноваться. Она поднялась с кресла, остановилась перед огромным венецианским трюмо и полюбовалась своей действительно эффектной, привлекательной наружностью.
— Нет, я напрасно тревожусь, — самодовольно подумала она. — Он не может меня не любить. Это просто глупо с моей стороны ревновать к какой-то девочке-простушке. Остерегался приходить потому, что действительно было неудобно в Кастельветрано.
Она приблизилась к ставне, сквозь щель взглянула в сад, и ее сердце забилось: к веранде беззвучно приближалась тень стройного мужчины. Она приотворила ставню, Рикардо вошел в комнату.
— А, наконец-то! — воскликнула она, едва сдерживая радостный крик. — Ты мой! Что мне за дело до всего остального!
В этот момент никто не узнал бы в Каролине властной, тщеславной королевы, без раскаяния ненавидевшей все, что ей становилось поперек дороги, и не задумываясь пролившей столько крови. В этот момент это была красавица, вся трепетавшая страстью, женщина, которая за час любви могла бы броситься в бездну и погибнуть.
— Иди, иди ко мне, милый, любовь моя! — шептала она, плотно заперев окна на веранду, привлекая его в свои объятия.
Но он не отвечал восторгом на ее восторг. Он был задумчив, почти мрачен.
— Что же с тобой? — продолжала она, еще крепче прижимая его к своей груди. — Разве ты не рад?.. Я, видишь ли, все забыла. Все!.. Не хочу ни о чем думать. Только о тебе одном... Сколько бессонных ночей я провела без тебя... Однако, что же с тобой?..
— Я боюсь, — отвечал он, видимо напряженно прислушиваясь ко всякому шороху.
— Боишься! Ты, который никогда не знал страха. Мой бедный Нельсон[29] говаривал, что не знает, из чего делается страх.
— Я не за себя боюсь, а за вас.
— За меня?
— Тише, — воскликнул он и словно окаменел, прислушиваясь. — В парке есть люди...
— Да нет же, вздор. Теперь все давно спят... Да и кто посмеет переступить порог моих комнат.
Он не выходил из своей задумчивости.
— Ты просто не любишь меня больше... Не любишь! — воскликнула Каролина, по своему характеру быстро переходившая от одного настроения к другому, противоположному. — Не любишь. Так зачем же ты пришел? Чтоб насмеяться надо мной. Может быть, и ты называешь меня тигрицей?.. Да, когда было нужно, я не одну голову отправила на плаху... Берегись! Моя любовь может обратиться в ненависть. Ты, как многие, считаешь меня униженной, обессиленной... Увидим, берегись!..
— Вы для меня всегда были и будете моей государыней, — возразил он почти рассеянно, потому что еще напряженнее прислушивался к ночным шорохам, которые ему казались слишком внятными в такую глухую пору.
— В эту минуту здесь нет ни государыни, ни королевы. Здесь только женщина, которой стало больно от твоей холодности, от какой-то нерешительности твоей. Ты говоришь с женщиной и должен открыть, что у тебя на сердце.
— В таком случае я должен вам сказать, что вот уже трое-четверо суток за мной днем и ночью
