Лотар-Гюнтер Букхайм - Лодка
— Господа, вы нам льстите! — произносит Старик, ни к кому в отдельности не обращаясь.
И вот словно солнечный луч вспыхивает с разминировщика: «Вызываем на связь».
— Уже заметил, второй вахтенный. Поторопитесь с сигнальным фонарем. Посмотрим, что они хотят.
Прожектор загорается снова и начинате моргать. Второй вахтенный офицер читает вслух:
— Д — о — б — р — о — п — о — ж — а — л — о — в — а — т — ь.
— Вне всякого сомнения, не это главное, что они хотели сказать!
— Ч — т — о — в — ы — п — о — т — о — п — и — л — и.
— Это они к вам обращаются, — говорит командир, поворачиваясь к Бремеру, который предпочел остаться внизу, внутри рубки, и теперь кажется каким-то съежившимся по сравнению с нами здесь, наверху.
Бремер беспомощно взирает на нас.
— Трепло, — замечает второй вахтенный офицер, не отрывая взгляд от разминировщика, — Понятно, что сейчас они передадут нам рождественские поздравления!
— К черту все это! — наконец заявляет Старик, — Мы просто ответим на вопрос, заданный нам. Живо, передайте им: «Два жирных транспорта».
Защелкал ключ ратьера. После паузы в несколько секунд приходит ответ: «С — е — р — д — е — ч — н — ы — е — п — о — з — д — р — а — в — л — е — н — и — я».
Старик гримасничает и закусывает нижнюю губу.
— Как полагаете, стоит нам объясниться сейчас? — задает он вопрос штурману.
— Пусть все идет, как идет, господин каплей. Они скоро сами заметят, кого ведут за собой!
Если только они там смотрят в бинокль глазами, а не чем-то еще, то давно уже должны были заметить моряков на нашей верхней палубе. Для подводного флота несвойственен камуфляж такого рода. И резиновые плотики, которые наш Первый номер так аккуратно сложил вместе, едва ли можно считать обычной принадлежностью верхней палубы подлодки, которая возвращается из похода. Они должны понять, что с нами что-то случилось. И что это может начаться снова в любой момент. Томми вернутся. Они не дадут нам безнаказанно уйти.
Я пробую успокоиться: в любом случае, вскоре нам не придется опасаться мин. А если самолет решит напасть на нас сейчас, то встретит значительно более плотный ответный огонь, нежели два часа назад. Разминировщик хорошо оснащен зенитной артиллерией, да и подтягивающаяся орда кораблей сопровождения тоже имеет при себе достаточно пугачей. Но все это, похоже, не добавляет спокойствия Старику. Он непрестанно хмурится, обозревая небо, которое постепенно голубеет.
— Они всегда чувствуют, когда что-то не так, — говорит второй вахтенный, подразумевая чаек, стаями кружащихся над лодкой.
Чайки, перья которых золотятся в свете солнечных лучей, кричат пронзительно и грустно. Проплывая над нами, они поворачивают головы из стороны в сторону, словно выискивая что-то.
Я не прислушиваюсь к командам, отдаваемым в машинный отсек и рулевому. Я едва гляжу на приближающуюся армаду. Я все никак не могу отвести взор от дыма, который беззастенчиво изрыгают ее корабли: их опережают огромные, плотные клубы, встающие на пастельном фоне утреннего небосклона. Может, они специально стараются отвлечь на себя внимание врага, если он появится вновь — обратить его на себя вместо нас.
Мои руки опять заняты, принимая и передавая увесистые кипы одеял и ботинок. Я замечаю пожарное судно только в тот момент, как его борт оказывается у нас на правом траверзе. Его черные борта увешаны пластинами красного свинца. Спустя несколько минут по правому борту вырастает другой колосс. Это драга, которая постоянно работает здесь, чтобы держать фарватер открытым для крупнотоннажного судоходства.
Только сейчас я могу улучить время, чтобы взяться за бинокль и взглянуть прямо по курсу. Берег все еще представляется тонкой линией, но там видны краны, крохотные, словно игрушечные. Я могу также различить фигуры людей на разминировщике, который теперь идет прямо перед нами. И курс, который он держит, ведет нас прямиком к берегу.
Нам приходится подождать на внешнем рейде. Наши моряки выстраиваются в шеренгу на верхней палубе, с предельной осторожностью перемещаясь среди раненых.
С сигнальной вышки поступает сигнал. Штурман прочитывает его: «Входите немедленно!» В бинокли мы видим отверстие арки, открывающееся перед нами. Нам уже видна толпа людей на пирсе. Слава богу, что среди них нет духового оркестра.
Вскрикивают нескольких чаек, и этот звук кажется оглушительным в необычной тишине, которая наступает, пока лодка медленно крадется вдоль замшелых стен канала. С пирса к нам летят маленькие букетики цветов с вплетенными в них еловыми веточками. Никто не нагибается, чтобы поднять их.
Я испытываю застарелое чувство непрязни к тем людям наверху. И я знаю, что все, находящиеся здесь, на мостике, чувствуют сейчас то же самое. Мы похожи на раздраженных зверей, буйно реагирующих на каждый фальшивый жест.
Раздается пронзительный свисток — сигнал швартовочной команде на верхней палубе. Аккуратно свернутые в бухту швартовы лежат наготове на носу и на корме. Равно как и толстые корзины привальных кранцев.
Тонкие концы взлетают на пирс, солдаты подхватывают их и втягивают следом за ними прикрепленные тяжелые швартовы. К ним на помощь приходят моряки, намертво закрепляющие швартовы на массивных железных кнехтах. Грязная вода взбаламучивается винтами, медленно двигающими лодку.
— Стоп машина! Команде построиться на верхней палубе! — хрипло раскатывается голос командира.
Людям сверху видна наша искореженная палуба, сбившиеся в кучку, словно отара овец, лишившиеся корабля моряки, раненые. Я понимаю, что вглядываюсь в лица, на которых отображается ужас.
Наверх протягивается трап. Он круто уходит вверх: мы снова соединены с твердой землей.
Еще до того, как я услышал гудение, я ощутил его, как сам воздух, которым мы дышим: самолеты!
Звук идет со стороны океана: налет, который мы ожидали. Все головы задраны вверх. Гудение нарастает, переходит в постоянный гул. Уже застучала зенитка. Там вдалеке в небе над морем повисли крошечные облачка, белые, словно комочки ваты. В небе проблескивает молния — крыло самолета. Теперь я могу различить черные точки: пять, шесть бомбардировщиков. Семь. Да их тут целая армада!
Пронзительный вой внезапно заглушается яростным лаем четырехствольного зенитного орудия. По стенам пакгаузов проносятся тени. Предметы разлетаются во все стороны.
— Быстро! Сматывайтесь отсюда! Давайте к бункеру! — срывая голос, кричит Старик.
Но рой пуль уже вонзился в камни мостовой, разбрызгивая их осколки во все стороны — это уже штурмовики!
Они охотятся не за нами.
Они стараются заставить замолчать зенитные расчеты. В этом налете вместе с бомбардировщиками участвуют и истребители.
То тут, то там пирс взрывается фонтанами щебенки. В воздухе на удивление медленно проплывают осколки камней.
Мне остается еще почти шестьдесят метров до бронированной двери бункера, которую находящиеся внутри люди плотно прикрыли, оставив как можно более узкий вход. Я прыгаю вперед, мои колени снова подгибаются. Я чувствую странную боль в бедрах. Словно я пытаюсь идти на шатающихся ходулях, которые меня не слушаются. Такое чувство, будто я внезапно разучился бегать.
Слышны крики, в небе распускаются белые бутоны разрывов снарядов зениток, воют сирены, треск и грохот пулеметного огня, в который внезапно вклинивается лай зенитных орудий среднего калибра, непрерывным потоком выплескивающих залп за залпом. Разноголосые разрывы, каждому из которых присущ свой собственный ритм, слагаются в единую ужасающую какофонию. Клубы дыма, вырастающие на месте взрывов грибы пыли, между которыми мелькают серые фюзеляжи самолетов. Где наши, а где англичане? Я различаю двухвостые очертания «Лайтнингов», а высоко в небе плывет рой бомбардировщиков.
Я слышу отрывистое тявканье малокалиберной зенитки, стучание пулеметов, чиркающий визг осколков. Ревут и воют самолеты. И тут на них подобно землетрясению обрушивается грохот тяжелого зенитного орудия. А те атакуют с разных высот.
Передо мной разворачивается фантасмагоричный балет, поставленный каким-то сумасшедшим хореографом на мощеной сцене с огромной фигурой бункера подлодок на заднем плане: фигуры танцоров распластываются на земле, мечутся зигзагами, падают на колени, крутятся в воздухе, сбиваются в группы лишь затем, чтобы рассыпаться, разлетевшись во все стороны. Один из них вздымает руки вверх, переворачивается в пируэте и опускается в глубоком почтительном реверансе, раскинув руки ладонями вверх.
Снова мимо меня проносится рев. Невидимый кулак бьет меня сзади под колени. Рухнув на камни мостовой, я конвульсивно пытаюсь вспомнить слово, от которого в моей голове крутится только один обрывок: атро… — атро… Снова звучит вой. Воздушный поток от проносящихся надо мной один за другим самолетов вдавливает меня в землю. Атрофия, атрофия чувств!
