Наоми Френкель - Дети
Может, она до сих пор видит в нем необузданного парня? Глаза его сузились, изучают, видят лишь того необузданного парня. Он тогда гонялся за наслаждениями, был легкомысленным, высмеивал всех и вся, плевал на все. Ирония в ее глазах напоминает ему снова все его грехи и слабости тех лет. Он для нее все тот же легко скользящий по жизни парень, в которого она не поверила и теперь не верит. Он двинулся к ней, она испуганно прижалась к печи, и руки ее – на холодных кафельных плитках.
– Ты должна мне поверить, Герда. Поверь мне! Неужели я всегда буду в твоих глазах тем шалопаем из дней нашей юности? Юность прошла, Герда. Дни изменились. Золотые кораблики больше не будут плыть по Шпрее. Оркестры больше не будут играть нам усыпляющие мелодии. Теперь корабли, плывущие по нашей реке, будут передавать боевые марши Гитлера. Закроемся в нашем доме на чужбине. Отделенные от всего мира, будем предаваться нашим мечтам. Теперь и я, Герда, чувствую себя способным к мечтаниям.
– У меня нет больше мечтаний, Гейнц.
– Это неправда. А если и правда, то я верну тебе твои мечты.
Тонкая улыбка на ее губах, со скрытым намеком на иронию. Потянулась в его объятия, но тело ее недвижно. Он поцеловал ее в сухие губы. И они безжизненны. Только потрясение в душе, что мужчина держит ее в объятиях и желает ее. Но и потрясение это не согревает больше ее сердце. Он берет ее голову в ладони и целует морщинки вокруг ее глаз.
– Эрвин просил тебя заботиться обо мне, – подозрительность пробуждает ее от дремы.
– Нет. Эрвин не просил меня заботиться о тебе. И я ничего ему не обещал.
– Ты жалеешь меня, Гейнц.
– Я люблю тебя, Герда.
Она видит искренность в его словах, глазах, на лице. В этом много жалости.
– Гейнц, – говорит она, и материнские нотки слышны в ее голосе, – оставь это.
– Все это ты – Герда. Все. Ты мой дом и на чужбине. Ты в моем доме – и все хорошее, и красивое, и чистое, что было у нас, – со мной, укрыто в моем доме. Ты, Герда, в эти страшные дни, для меня новое начало, новая жизнь.
– Новое начало? Новая жизнь?
– Да, Герда, да. Мы что, потерянное поколение? И всего-то нам по тридцать. Мы вовсе не потеряны! Есть продолжение! Продолжение, которое можно оживить. В углу закрученной портьеры – паук погружен в дремоту среди собственной паутины. Она поворачивает голову к портьере, и Гейнц видит полосу седины в ее волосах.
– Герда, если я тебя потеряю, для меня все будет потеряно. Все.
Не глядя на него, она отвечает с большой печалью:
– Не возлагай свои надежды на меня, Гейнц. Я ничего не могу тебе дать. Жизнь наша завершилась с нашей юностью. Эрвин всегда ожидал завершения юности, всегда говорил, что настоящая жизнь начинается со зрелостью. Это не осуществилось. На пороге зрелости решилась наша судьба. Зло в том, что уже в нашей юности определилось наше будущее. С чистотой нашей юности выросло чудовище, которое сейчас вырвалось наружу. Из наших надежд и мечтаний вырвалось на нас это чудовище, которое мы носили в себе, и оно растерзало все наши мечты. Эрвин растерзан. Меня растерзают. Тебя? Нет, тебя нет. Ты не должен быть растерзан этим чудовищем. Ты не участвовал в наших грезах, ты и не должен разделить нашу судьбу.
Она смолкла, и снова отвернула лицо к закрытым окнам.
– Герда, ты не должна брать на себя всю вину. В счет твоей жизни входит и твой сын, сын Эрвина. Лучше ему расти среди евреев. Только среди них он сможет познать глубину ужаса, в которой жил его отец в свои последние дни.
Печаль утончает свет ее глаз и лица. Но ни один мускул не вздрагивает на ее лице. Он отходит от нее шаг за шагом, пока не натыкается на стол и нащупывает чашку, которую она подала ему. Тяжкое молчание повисло в комнате. И вдруг – звук тяжелых шагов по ступенькам лестничного пролета. Лицо ее белеет. Он бросается к ней, и она поднимает руки, чтобы его остановить. Руки ее дрожат, и он останавливается. На лестничном пролете стук шагов и шум голосов. Шаги прекратились, голоса смолкли. Но страх не исчез из комнаты. Гейнц подымает жалюзи.
– Не открывай окно, – кричит Герда, – опусти жалюзи.
Около дома стоит телега с углем.
– Герда, это были шаги продавца угля.
– Да, он каждый день приходит в это время.
– И каждый день ты так пугаешься?
– В один из дней и они придут.
Он обнимает ее и целует в губы. Она раскрывает их и прижимается к нему лицом.
– Герда, – шепчет он, – Герда, как наша жизнь так запуталась! – Она обнимает его за шею, она ощущает его всего. Его руки охватывают ее как нечто, окутанное покровом.
– Только закрой жалюзи, Гейнц. Я прошу тебя.
Он опустил жалюзи и повернулся лицом к ней. Она стоит около кровати. На миг он замирает, как бы не веря, не понимая ее намерения. Но рука ее тянется к настольной лампе, и комната погружается в сумрак. Пол еще подрагивает от его быстрых шагов – и все смолкает. Даже звуки каплющего крана исчезают.
Руки его на ее теле спокойны. Ее белое лицо сливается с белизной подушки. Глаза смотрят на него, как бы желая принять Гейнца, чужого мужчину, и ту страсть, которая пронеслась над нею. Отворачивает голову, и глаза его следят за ее лицом, отвернувшимся к книге стихов на ночном столике. Медленно, с большой осторожностью он гладит ее тело, и губы его, погруженные в ее волосы, хотят вернуть ее лицо.
– Спасибо тебе, Гейнц, – шепчет она.
Он удивлен. Отнимает лицо от ее головы.
– Ты меня благодаришь? Ты – меня?
Она молчит, только прикрывает руками обнаженную грудь. Он тянет простыню, чтобы ее прикрыть.
– Гейнц, я прошу у тебя прощения, но мне необходимо, ужасно необходимо остаться одной, с самой собой.
Свет она включает, когда оба уже одеты.
– Я вернусь к тебе – увидеть тебя – говорит Гейнц.
– Нет, – отвечает Герда, – не возвращайся. Это опасно. За мной слежка. Я даже не еду проведать сына к моим родителям.
– Я не убегаю от опасностей, Герда.
– Ты ничем не можешь мне помочь. Ты...
– Еврей, – прерывает он ее, – я еврей, и ничем не могу тебе помочь. Еврей и лидер коммунистической партии, весьма нехорошее сочетание в наши дни.
Она протянула ему руку, он ухватился за нее, и глаза его вобрали в себя эту светловолосую женщину. Он любит ее, как часть своей жизни, как часть его личности, часть, которую он больше никогда не увидит.
Глава двадцать седьмая
Сестры Румпель вернулись командовать кухней в доме Леви. Альбиноски привыкли, что их приглашают в дни праздников и в дни горя. Сегодня они стоят перед Фридой в передней со смущенными лицами. Их голубые бледные глаза переходят от Фриды к двум старым чемоданам и возвращаются к ней. На одном из чемоданов – букет роз. Сестры складывают свои белые руки на белых передниках и спрашивают своими высокими голосами:
– Что приготовить сегодня на ужин?
– В каком смысле?
– В доме праздник или траур?
– Вы что, с ума сошли? Причем тут праздник или траур? Ничего не произошло. Обычный вечер обычного дня.
Альбиноски хлопают ресницами, моргают красными веками и крутят головы по сторонам. Сердитый тон Фриды не успокаивает их. Вообще-то, не было у них никакого сомнения, что их пригласили по поводу траура. Дни не добрые, и по мнению сестер Румпель, евреи должны быть в трауре. Дед выказывал для них признаки траура почти каждый день. Много раз проходил мимо них и даже ни разу не ущипнул за щеки. Потому и не было у них сомнений в отношении выбора блюд на ужин. Речь о блюдах для людей, лишенных аппетита. Простая курятина на воде. Немного зеленого гороха, немного риса, без особых приправ. Только они заправили курицу в кастрюлю, как в кухню вошел молодой мужчина с лицом, одновременно серьезным и праздничным. Вошел и объявил о госте, который придет к ужину. Только он вышел, входит Фрида, напевая про себя вполголоса, чего она обычно никогда не делает. Более того, обращается с радостью к старому садовнику:
– Принеси немного сосновых веток – украсить стол к ужину. Нет ни одного цветка в доме, а господин Филипп, который возвращается к нам, сегодня придет к ужину.
Сестры Румпель поторопились извлечь курицу из воды, спечь ее и добавить в избытке различных специй. Они еще говорят о том, что следует испечь пирог на десерт, как раздается звонок в дверь. Приехал дядя Альфред. Водитель, кипя от злости, тащит два тяжелых чемодана. Дело в том, что дядя обычно приезжал с одним портфелем. Встречая его, дед озадаченно смотрит на тяжелые чемоданы. Не хлопает, как обычно, сына по плечу и не гремит: «Отлично, что ты приехал, Альфред, когда ты возвращаешься?»
Нет. Дед молчал. Дядя Альфред стоял в передней, празднично сияя. В руках его роскошный букет роз. Никто не удивился розам. Дядя всегда появляется с букетом роз. В конце концов, он сын бабки, и поведение его безупречно. Но все удивились его лицу. Где его очки? Их нет. До этого момента никто не видел дядю Альфреда без очков. Глаза у него темные, и он все время моргает. Без очков лицо его выглядит жалким и печальным. И в этом причина, что взгляды всех обратились от цветов к его лицу, и букет был кинут на один из чемоданов. Увидели сестры-альбиноски все это, и решили отказаться от изготовления пирога. Но вдруг все перевернулось, дед стал веселым, вернулся к себе, хлопнул сына по плечу, и возвысил голос, как обычно:
