Наоми Френкель - Дети
– Ты выбросил очки? Отлично сделал, Альфред. Превосходно!
Лицо деда сияло. Сестры Румпель вовсе сбились с толку. Переводили взгляды от лица к лицу, считая по ним, как дети в игре с пуговицами – испечь пирог, не испечь.
Пока не пришли к Фриде и не спросили:
– Траур или праздник?
– А-а, да, конечно, – ответила Фрида, переводя взгляд с брошенного букета роз на гостей. Дала указание – приготовить обычный ужин.
Не прошло и часа, как приятный аромат свежеиспеченного пирога растекся по всему дому. В кабинете отца Бумба поднял голову, принюхался и сказал: сегодня в доме пекут пироги! И все домашние стали принюхиваться. Все, кроме Иоанны. В эти дни она все время находится в Движении.
Альфред сидит со всеми домашними в кресле покойного брата. Несмотря на сильную жару в кабинете, видно, что он еще не отошел от стужи, проникшей во все его члены. Лицо его бледно, губы дрожат, и весь он сжался в кресле. Все время моргает, трет веки, руки его все время не находят себе места. Дед, который только недавно похвалил Альфреда за то, что тот снял очки, теперь пристает к нему:
– Где твои очки, Альфред? Что ты с ними сделал?
Дядя опускает голову, пытаясь спрятать от деда свои больные глаза. Руки его шарят по столу и сжимают ножик из слоновой кости для вскрытия конвертов. Эдит сидит рядом с ним и видит, как руки его дрожат.
– Что случилось, дядя Альфред?
Снова он не отвечает, роняет ножик.
– Что-то случилось с вашими очками? – требует ответа Гейнц. – Расскажите, дядя Альфред.
– Разбились, – коротко отвечает дядя, и теперь губы его тоже дрожат.
Дрожание его губ видели все. Дрожание губ Зераха никто не видел. Они вздрогнули, когда дед повысил голос:
– Разбились? И это все? Ты расстроился из-за разбитых очков? Это на тебя похоже – выглядеть несчастным из-за пары разбитых очков.
– Пара разбитых очков, – бормочет Зерах и смотрит во все стороны, не услышал ли кто его бормотание. К счастью никто не слышал. Дед удивляет всех, как только он может удивлять. Извлекает из кармана пару очков и дает сыну. Гром небесный! Дед ненавидит очки, потому что они напоминают ему нос, на котором они были надеты, тестя, профессора анатомии, известного всем патологоанатома. Поэтому трупный запах возникает в ноздрях деда при виде очков. И вот, открылся позор! Лицо деда, в руках которого очки, смущено, и Бумба выходит из себя от большого волнения:
– Не давай ему еще, сначала надень их сам, дед! Мы хотим тебя видеть в очках. Правда, мы хотим видеть! Дед в очках, ура!
Уверенным воинским шагом дед шествует к сыну и дает ему очки. Он даже подкручивает усы впервые за последние несколько часов.
Дядя Альфред исполняет желание деда, но глаза его за стеклами усиленно моргают. Неудобно ему в очках деда.
–Прошу прощения, отец, действительно извиняюсь, но они мне не подходят.
– Гейнц, – приказывает дед, – поезжай сейчас же к оптику с твоим дядей. Пусть он подберет ему новые очки.
«Оптик?» Это слово заставляет Зераха вскочить с места, словно его имеют в виду. Моргает. Ему видятся темные разбитые очки оптика Залмана в городке, и разбились они здесь, в доме Леви, и комната наполнилась тайнами очков, как тогда, в детстве, рынок окружал его тайнами. Именно потому случилось то, что случилось.
– Езжайте к оптику Рунке у Потсдамской площади, – говорит дед, – скажите, что я вас послал. Мы с ним друзья. Он отличный оптик.
– Оптик Залман, – говорит Зерах, – отлично, отлично...
– Что ты сказал, Зерах? – удивляется дед. – О каком оптике ты говоришь? Мне такой не знаком. Ты его рекомендуешь?
– Извините. Это была просто оговорка.
– Поехали, дядя Альфред, – говорит Гейнц.
Но дядя не собирается ехать. Он укутал колени тигриной шкурой, ему все еще холодно, и он сплетает пальцы рук на письменном столе покойного брата.
– Спасибо, – улыбается он отцу и Гейнцу, и даже Зераху, и отрицательно качает головой.
– Езжай! – подгоняет его дед. – Скоро семь. Магазины закрываются.
– Спасибо, отец. Не хочу я сегодня выходить из дома. Не хочу, – решительно говорит дядя.
– Время близится к семи, – опускается Гейнц в кресло, которое заскрипело под ним.
– Семь? Филипп должен появиться в любую минуту.
– Филипп? – дед тоже опускается в кресло.
При упоминании имени Филиппа все задумываются, даже Бумба замолкает. Только лицо Эдит побледнело, и рука ее гладит шерстку Эсперанто. Не слышно обычного смеха кудрявых девиц. Уже несколько недель они не красятся, не пользуются украшениями и духами. Для кого? Друзья их частью сбежали из Германии, частью вообще перестали с ними встречаться. Теперь они перебегают глазами от Эдит к дверям, и обратно.
– Аполлона выпустили из тюрьмы, – говорит Инга, словно пытаясь удивить себя и всю семью.
– Мы видели его и говорили с ним, – добавляет Руфь.
– Что вы говорите! – удивлен дед.
– Да, он освобожден, дед. Просто открыли перед ним дверь камеры и выпустили.
– Говорил я вам, что не все так плохо, – говорит дед.
– И что он теперь будет делать? – спрашивает Гейнц.
– Приказали ему покинуть Германию в течение месяца.
– И куда он поедет?
– Он получил визу в Южную Америку, и очень доволен. Там неплохо певцам его жанра.
Фрида пересекает комнату в столовую. В руках у нее банка с зелеными сосновыми ветками. Проходит мимо Фердинанда, тот чихает.
– Ш-ш=ш! – выговаривает ему дед.
– Вы уже слышали? – говорит Фердинанд. – Наш друг, Шпац из Нюрнберга, тоже стал нацистом.
– Предупреждала я тебя: перестань говорить глупости, – говорит ему Руфь.
– Это не глупости, а правда. Везде огромные объявления о скором выходе в свет иллюстрированного альбома стихов...
– Какого альбома? – недовольно перебивает его дед.
– Альбома стихов поэта Бено и художника Вольдемара Шпаца о колоссальном шествии нацистов в Нюрнберг! – почти декламирует Фердинанд.
– Но Шпац нарисовал портрет нашего отца, – поднимает голову Эдит, и в голосе ее испуганные нотки. – Портрет отца написан рукой нациста!
– Снять портрет со стены! Вернуть его Шпацу! – говорят кудрявые девицы в один голос.
– Но это единственный портрет отца, который у нас есть, – с отчаянием в голосе говорит Эдит.
– Мы не можем оставить у нас портрет, подписанный именем нациста.
– Вы сильно преувеличиваете, – вмешивается Франц, – все, что касается нацистов, сильно вами преувеличено. Хотя они ненавидят евреев, но их нельзя сбрасывать со счетов. Даже доктор Вольф говорит, что...
– Мы не хотим знать, что говорит доктор Вольф, и что говоришь ты. Еще будешь рассказывать нам, как твой доктор, о великой эпохе Германии...
– Точно! Именно так!
– Дети, перестаньте ссориться! Франц еще ребенок. Не спорьте.
– Минуту, дети, пожалуйста, минуту, – слышен голос дяди Альфреда, и все успокаиваются. Руки его спокойны, и спина покоится на спинке стула, – я спрашиваю вас, дети, когда молодой художник из Нюрнберга рисовал портрет вашего отца, он уже был нацистом?
– Альфред, что за вопросы ты задаешь детям. Они что, могли привести нациста в наш дом, в дом их отца?
Руки Эдит замерли на платье, голова Эсперанто у нее на коленях.
– Он был добрым и прямодушным парнем, дядя Альфред. Да, он очень любил нашего отца, очень.
– Если так, дети, если он не был нацистом во время написания портрета вашего отца, нечего возвращать ему сейчас картину. Нет, дети, вы не должны этого делать. Если вы ему ее вернете, он ее уничтожит, чтобы стереть свое прошлое, когда он не был нацистом, а человеком добрым и прямодушным, и любил вашего отца. Сейчас он, быть может, хочет отречься от этой любви, но человек, отрекающийся от своего прошлого, потерян навсегда. Нет, дети, нельзя такое делать человеку, который был вашим другом. Придет день, и у него раскроются глаза. Если он тогда почувствует себя отсеченным от своих прошлых произведений, будущего у него не будет. Недолго он будет слепым, дети, ибо судьба людей искусства – видеть. А он истинный художник. Это видно по портрету вашего отца. Его глубокая и чистая душа художника проглядывает оттуда. Вам надо хранить для него его творение, дети, чтобы в будущем душа его очистилась. Придет день, и он предстанет перед портретом вашего отца, перед своим прошлым. Эта встреча излечит его от сделанных им ошибок. Будущее вашего друга в ваших руках.
– Дядя Альфред, – прерывает его Гейнц, – нам ли надо беспокоиться о предателях?
– Да, сын мой, да. В эти дни прямодушные люди должны быть праведниками.
– «Эти дни, эти дни». Альфред, чего столько говорить об «этих днях» – сердится дед, встает с кресла, чтобы угостить всех превосходными сигарами. Держит портсигар открытым. Все торопятся взять сигару, кроме дяди Альфреда, который никогда не курил.
В столовой звенит посуда, и готовятся к ужину. В доме принцессы, который стал клубом гитлеровской молодежи, орут громкоговорители и в этот вечер. Звуки песни рвутся с площади в закрытые окна:
