Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Эй!.. Кого?! — послышался из преисподней стариковский голос.
— Федотыч, ты!
— Нет, корова!.. Кому же боле-то?
— Тайга горит, слышишь?
— Неужто нет!… В пушку, что ли, вдарить?
— Пошто… Звони хозяину!
Федотыч закряхтел, отвернулся от ветра, постоял немножко за малою нуждой и покултыхал в свою каморку.
— Алю, алю! Прохор, ты? Тайга пластат!.. Фарков усмотренье сделал, велел сказывать тебе… — бредил полусонный Федотыч, покашливая в трубку.
Прохор затрясся, закричал:
— Буди народ! Дуй из пушки!.. Больше пороху!
— Знаю… Учи кого другого… Вешать, что ли, трубку-то? Алю! Алю…
От громоносного рева пушки сотряслась вся башня. Константин Фарков посунулся носом, сел, а дюжина дравшихся вблизи медведей враз прекратили свалку, рявкнули и, бросив медведицу, — враскорячку кто куда.
Прискакал на коне Прохор Петрович. Сорокасаженную высоту он взял махом. Было два часа ночи. Огоньки вдали разгорались, полоса бегучих вспышек ширилась.
— Не страшно, — сказал Прохор. — Далеко.
— Далеко-то далеко, да, вишь, ветер-то сваливает сюда, вот в чем суть… А впрочем, гляди, как знаешь. Твое добро.
— Ветер переменится, — уверенно, как всегда, ответил Прохор. — Спать пойду. А ты карауль.
Утром действительно ветер успокоился. Во всех предприятиях работы шли своим порядком. День, казалось, миновал благополучно. Однако к вечеру стал вновь пошаливать опасный ветродуй.
С башни видно — густые клубы дыма нависли над пожарищем, как будто там, на горизонте, тысячи цыган, рассевшись у костров, курили трубки. Пространство все больше и больше насыщалось мглой. Небо утрачивало синь, мутнело. Заходящее солнце бросало на землю зловещую с желтым отливом тень. Ветер стал упруг, упрям. Сила его все возрастала. Крылья ветра пахли гарью. Лениво раскачиваясь, тайга загудела сплошным шумом. Лицо природы изменилось. Деревья шептались печально и загадочно, птицы стаями неслись через башню за реку; в их полете — растерянность, излом.
Прохора тоже щемила тоска. Пошел на башню. Ветер креп, башня скрипела в суставах.
Вершина ее ходила вправо-влево — у Фаркова кружилась голова. Солнце закатилось в дым. Вечерних, обычно четких звезд теперь не мог нащупать глаз.
— Ну как?
Фарков уперся взглядом в гулявшие на горизонте огоньки, ответил:
— По-моему, надо, Прохор Петров, какие-нибудь способа принимать.
— Какие же? Канавы, что ли?
— Канавы навряд помогут. Гляди, разыграется, не пришлось бы встречный пожар пускать.
— Как встречный пожар? Не понимаю. Фарков сел на пол сказал:
— Укачало меня, — и стал объяснять таежные способы тушения лесных пожаров.
— Пропустишь время, всего лишиться можешь, — говорил Фарков, попыхивая трубкой.
— На моих памятях село да две деревни огонь слизнул. На триста верст пламя шло.
— Да неужто?
— Уж поверь. Может так случиться, — в одних портках в реку убежишь, по горло в воде сидеть будешь. Вот, брат, как.
Прохор, не сказав ни слова, ушел домой. Позвонил приставу, позвонил Иннокентию Филатычу — оба ответили неопределенно: «авось» да «бог хранит». Пожалел, что нет Нины, нет Протасова. Отец Александр предложил отслужить всенощную с молебном и акафистом. Прохор растерялся, не знал, что делать.
2
Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу, подняли на ноги всех рабочих.
Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве. Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах — раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор проскакал. За ним, карьером, волк.
Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные приказы. Их общий смысл: «выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы». Прохору с мест робко возражали. Смысл возражений: «подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе дело на пойдет». Смысл ответных приказов Прохора: «не возражать!»
Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью, десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гуком, с песнями, чтоб напугать зверей.
Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее тело.
— Господин Протасов приехали!.. — взорвался ракетой чей-то голос из тьмы, снизу.
— Когда?!
— Только что! В глазах Прохора мелькнула неустойчивая радость, а тревога в душе пошла на убыль.
Пожар сильно разгорался. Он был, казалось, верстах в двадцати пяти, но, загребая влево, он стал угрожать новой мукомольной мельнице, двум лесопильным заводам и району плотбищ, где горы заготовленных бревен. Темный ковер тайги — как на ладони. Огненная река растекалась вдали медленно. Однако брызги пламени перебрасывались бурей далеко вперед; там вспыхивали новые огни, а пылающая лава вскоре подтекала к ним. Да, нужны героические усилия, надо стихию бить стихией. И если не смолкнет буря, все превратится в пепел, в дым.
Прохор крепко застучал каблуками вниз по лестнице. В бороде, в волосах застряла хвоя, мусор, лист. В сердце. дьявольская злоба на огонь, на ночь, на бурю. «Скорей, скорей к Протасову…»
Внизу поскуливал, царапался в двери волк: И слышно, как ударяет в скалы, шумит Угрюм-река.
Солнце взобралось в зенит, жгло землю. Сквозь затканный дымом воздух оно казалось красновато-желтым шаром, как расплавленный, остывающий металл.
Горизонты уничтожились, пространство сжалось в кучу, даль пропала. Дым. Реальная жизнь существовала лишь вблизи: дома, избы, деревья, куры, бредущий люд. Все, что в стороне, бледнело, блекло, расплывалось и, чем дальше, тем плотнее куталось в дымовой туман.
Мир стал тесен, как комната.
Кругом, кругом, куда ни посмотри с реального островочка жизни, — куда ни брось камень — взор и камень упадут в обставшую тебя со всех сторон голубую сказку. И чудилось — дунь покрепче ветер, сказка сразу уплывет в ничто, останется голый островок реальности и ты на нем.
Но ветер успокоился. Ветер сделал свое дело, раздул пожар и умер. Всюду немая неподвижность. Ветки берез повисли, на тихой макушке кедра белка грызла орехи, скорлупа падала отвесно. Мошкара толклась густым вертикальным столбом, уходившим в небо. На Угрюм-реке улеглись волны. Словом, в природе — тишь, покой.
Однако рождались над пожарищем потоки своих собственных раскаленных вихрей. Воспламеняясь, клокоча, они постепенно будили уснувший воздух, колыхали его, втягивали в свои круговороты. С башни странно было видеть, как в этот безветренный тихий день над пожарищем гуляют вихри, как вое шире, все неуемнее распространяется огонь.
Для всякого таежника теперь ясно, что пожар не сгинет. Понимал это и Прохор. Пройдет два дня, и море пламени, уничтожив все на пути своем — дома, заводы, мельницы, вольным летом перебросится через реку, чтоб и туда нести свой пожирающий жар-пожар.
Прохор спешит в контору:
— Андрей Андреич! Во что бы то ни стало надо сейчас же гнать всех рабочих в тайгу. Там ведут просеку только триста человек… А надо всех…
Протасов медлит ответом. Прохор видит волнение управляющего всеми работами и не вдруг понимает его.
— Вы слышали?
— Слышал. — И упавшее пенсне Протасова пляшет на шнурочке.
День окончен. Рабочие чрез сизый воздух разбредаются с предприятий по домам.
Стражники носятся на конях от барака к бараку, из конца в конец, сзывают рабочих тотчас же собраться у конторы с женами, с взрослыми детьми.
— Зачем?
— Пожар тушить…
В бараках, в землянках, на приисках, в трущобах загалдел взбудораженный народ.
Вперебой кричали, что тушить не пойдут; пусть хозяин поклонится им, уважит их, а ежели нет, тогда не хочет ли он фигу. Барачные старосты и выборные призывали крикунов к порядку, предлагали обсудить дело всерьез.
В кабинет на башне летели к Прохору с разных мест донесения по телефону: «Народ устал, народ требует отдыха, народ не желает идти в тайгу». Прохор то свирепел, то падал духом.
Протасов на коне объезжает бараки. Рабочие встречают его криками «ура!», подымают путаный галдеж. Протасов не может их понять, — пусть выскажутся отдельные представители. Выборные выдвигают ряд требований. Протасов обещает настойчиво переговорить с хозяином и просит рабочих постараться, если Громов пойдет на уступки. Масса взрывается бурей криков.
— Это другое дело! Каждый за пятерых… Животы положим!.. Без понятиев, что ли, мы?..
— Тогда, ребята, стягивайтесь помаленьку к конторе… Пилы, топоры… — и Протасов скачет дальше.
Так в другом, в пятом и в десятом бараке. В отдаленных местах в том же духе работают техник Матвеев, учитель Трубин и несколько «политиков».
