Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Вроде все верно, правильно, законно, а саднило у Еремея в затылке, пока облачался, пока собирался с бумагами в полицейскую часть и уж тем более потом, когда шел за солдатами да прочими служилыми людьми в Никитники. И как увидел толпу, серо-зеленую, с воспаленными глазами да хриплыми горлами, чудовище многоглавое да одноголосое, понял: правильно ноет у него чело, не будет сейчас никакого вспоможения властям в борьбе против заразы, и народным успокоением здесь тоже не пахнет.
Сразу стало Еремею ясно: не надобно трогать сей бурливый котел человеческий, только обойти кругом раз несколько, с одной стороны и с другой, поговорить с народом, обозначить присутствие, поувещевать тех, кто поближе окажется, и уйти. Обязательно уйти, пусть потом головы не сносить, пусть отошлют из Чудова, из Москвы выпрут, хоть под суд отдадут. Хуже, чем в ледяной бане, не будет, а страшнее, чем в карантине, ничего уже ему в жизни не увидать.
Ан ошибался Еремей.
111. Амбразура
Не справляется, губернатор, это ясно, как задачка детская из арифметики. Одно слово, расслабленный старик, пережил самого себя, давно его надо было гнать, а ведь нельзя, не получалось, пошли бы обиды излишние, слухи, толки. И кого вместо него? Интриги, опять обиды. Теперь-то кажется, зря держалась, думала улестить Салтыковых, они в Москве – сила, еще с тех времен. Все мы крепки задним умом. Ладно, прошлого не воротишь, день нынешний – вот наша забота. Необходимо срочно что-то предпринимать, ни один город не может быть без власти, а этот мерзкий, грязный, ползучий тем более, он по всей России заразу разнести способен.
И все равно, все равно просто взять и снять губернатора нельзя, только сильнее задрожат с перепугу и совсем дело забудут. Одного моего росчерка мало. А как иначе? Вчера, когда зачитывала его письмо, Григорий хлопнул по столу, аж бокалы покатились. Вот разница: старое поколение ждет, когда оно само по себе сделается, а коли не сделается – на то воля Божья, плетью обуха не перешибешь. Даже Никитушка-умница – большой лежебока, ему б самый чуток немецкого духа промеж ребер, получился бы лучший канцлер в Европе. Из высших сановников, особенно старых фамилий, почти все таковы, может, кроме господина главнокомандующего, но в нем-то, говорят, кровь царская.
Впрочем, генерал-поручик старается изо всех сил. Но не чувствует за собой мощи, спины защитной, балки подпорной, хоть и впрягся, как вол. Оттого и впадает в припадки меланхолические, раз в месяц обязательно шлет письмо слезное. Дескать, лежит дома, не может двинуть ни рукой, ни ногой. Потом, правда, каждый раз встает, излеченный от ипохондрии не то моим наставлением, не то Божьим соизволением, и снова принимается за работу. Удивительно, как нежны эти русские мужчины, проводящие почти всю жизнь на государевой службе, в мундире и с оружием в руках. Их пугает не кровь, не смерть, не мерзость, а собственная беспомощность. Сколько еще продержится этот Еропкин? Менять его нельзя, он должен остаться до конца, он все знает и, хоть не понимает сам, на этой эпидемии собаку съел. И губернатора убирать не время. Но как есть, оставлять нельзя. А не то катастрофа. Москва и так город жидкий, темный, а сейчас и вовсе без хребта. Это значит, что худшее еще отнюдь не позади. И что дальше? Лучше не думать. Однако, надобен хоть какой-нибудь план. Законы государственного управления справедливы, но жестоки. Или все-таки несправедливы? Или чересчур жестоки? Стоит одному впасть в расслабление, мир переворачивается, как в этой Дании. Все идет прахом, ничего нельзя предпринять.
Нужно кого-нибудь послать, лучше из военных. М-да, все, на кого положиться можно было, уже при армии. А некоторые… ну, тут я сама виновата. Жаль, Алексей далеко, это для него в самый раз, только щеки бы раскраснелись да глаза заблестели. Вот человек! Больше чем человек. Радостно бы с корабля прямо в чумной барак прыгнул. Такие люди любому государю славу приносят, он бы и у Петра Великого не затерялся. Не зря на всю Европу гремит. Даже смешно иногда смотреть, как Григорий за брата радуется, когда депеши приходят – из штаб-квартиры и посольские, – но и завидует. Не без этого. Он ведь тоже для славы рожден, они все, Орловы, честолюбцы. А если Григорий?.. Но его отпустить нельзя, не дай бог, случится что в Петербурге, на кого опереться? Знаю я этот двор: сначала, плача, лобызают руки, а при опасности разбегутся, как крысы. Хорошо, не все, но только тогда человека узнаешь доподлинно, когда с ним вместе жестокое испытание переживешь. В одной лодке, в самую бурю. А если не переживешь?
112. Ярость
Ведь говорил нам господин полицмейстер, что неспокоен народ, ненадежен. Что не верят уже никому, даже священникам, и тем более властям и полиции. А когда они, спрашивается, нам верили? Кого холопье без нагайки слушалось? Смотрели исподлобья – да, цыкали через дыры в зубах – и такое бывало, картузы медленно сдергивали и тут же обратно – я уж на это недели, наверно, три никакого внимания не обращал.
И ведь не ради ли них старались мы; как головой об колоду, бились с утра до вечера? Но не верили ни объявлениям нашим, ни врачебным предписаниям о гигиене и чистоте. Думают: обман, все, что от начальства – для них обман. Даже горестно бывает иногда на душе. Что сделать, чтобы поверили? Как втемяшить правду, как усовестить? Ничего не получается с этим народом: ни кнутом им указать, ни приманить пряником. Поневоле отчаешься. Но уж если честно, то этакого раздергая никто предположить не мог. Чересчуристо проехалось, до самого мяса. Не бывало такого в Москве, да и по всей бескрайней державе с великих бунтов еще при самой императорской молодости, когда наш кормчий этот крамольный дух большой кровью извел и сим уничтожением старинной мерзости Россию на столбовой путь своеручно направил. Казалось, с той поры смирился народ, страх приобрел – нет, пропало в
