Евгений Чириков - Зверь из бездны
— Что за шум, а драки нет? — спросил он.
— Э! Гриша! Иди, — познакомлю… Хочешь вина?
— Женщин нет? Я, можно сказать, без галстуха.
— Бросьте вы эту философию! — просил старик, начинавший дремать под принципиальные разговоры, в которых сам черт ногу сломит. Появление Гриши немного убавило пыл столкновения. Примолкли было.
Баба принесла еще три бутылки вина: «товарищ Гриша» налил бабе стакан вина и сказал:
— Выпьем, товарищ Мавра! Смерть буржуям! Верно?
— А мне их что жалеть?
— А тогда пей до дна!
Вот тут и вцепился снова Петр:
— Ты, Павел, правду народную в устах этой Мавры прозреваешь?
И опять началось. Товарищ Гриша с недоумением слушал дерзкие слова Петра и наконец сказал:
— А вы, товарищ Борис, или как вас?
— Борис это другой, не этот… — подсказала баба.
— Меня зовут Петр Степаныч, и потом… я вам не товарищ.
— Слышу и чувствую… И удивляюсь.
— Чему именно?
— А тому, что в этом доме позволяют так разговаривать. Кто вы такой?
— Пойдите вы от меня к черту! Я не позволю вам говорить со мной тоном прокурора.
— А если я имею право так разговаривать? Павел! Я требую объяснить, кто этот господин, разводящий здесь контрреволюцию…
Баба, иезуитски вздохнув, вышла из комнаты, полная тайной радости, что все так хорошо случилось. Старик обиделся, что в его доме распоряжается чужой ему человек:
— Вы — в гостях! Не дома. Нехорошо вам тут шуметь и привязываться…
Товарищ Гриша, оттолкнув Павла, который пытался увести «товарища» в мансарду, оскорбился:
— Мы везде дома! И я не позволю оскорблять красное знамя разным…
— Что такое? Я офицер и не позволю вам…
И тут Петр выхватил револьвер. Товарищ Гриша скользнул в дверь на мансарду. Отец и брат схватили Петра за руки и стали вырывать револьвер.
— Оставьте меня! Оставьте, говорю вам! — кричал Петр, отшвыривая от себя отца и брата. Отстранив их, он молча повернулся и пошел вон из дома. В этот момент с мансарды выскочил товарищ Гриша и побежал следом за Петром. Заметив в руках его револьвер, Павел побежал за ним, чтобы помешать убийству. Петр, заслыша погоню, нырнул в сад, побежал кустами и закричал в темноту ночи:
— Борис! На помощь!
В этот момент озверевший товарищ выстрели в скользившую в кустах фигуру «контрреволюционера», но промахнулся и продолжал бежать, мыча от злобы, как тигр в зоологическом саду, а Павел догонял его, чтобы остановить и дать возможность убежать брату. Когда Борис услыхал крик о помощи и выстрел, он побежал в темноту. От пули Петра сковырнулся товарищ Гриша, от пули Бориса упал Павел… И все сразу стихло…
Лада от ужаса потеряла всякую способность соображать. Борис гнал ее вперед, вон из сада, куда бежал Петр. Притаилась ночь, слушала и вздыхала земля морскими «охами». Звезды смотрели с высоты в помутневшие раскрытые глаза двух лежавших рядом людей. По дороге с хутора торопливо уходила с узелком баба с собакой, поминутно оглядываясь на молчаливый страшный теперь хутор.
На другой день приехали «товарищи». Обыскали хутор, сад, огороды и расстреляли около караулки старика Соломейку.
XVIIВсю ночь, не отдыхая, шли то по самому морскому берегу, сырыми песками, и ноги лизала белая ажурная пена морского прибоя, то, вспомнив о своих печатающихся на песке следах, испуганно уходили вглубь, в покрытые лесом или кустарником овраги, и шли едва намеченными тропинками, иногда их совсем теряли и карабкались по серым горным породам, покрытым лишайниками, падали, поднимались и боялись отстать друг от друга. Не говорили между собой, поглощенные одной мыслью: убежать как можно дальше от смерти, которая, казалось, бежит по следам… И этот страх смерти побеждал изнеможение.
— Не надо садиться: если сядем, мы не в силах будем подняться…
Ночь прикрывала беглецов, а шум моря, казалось, хотел заглушить топот ног, когда они попадали на каменистую почву. Петр шел впереди, Лада между спутниками. Никакого угрызения совести у Петра и Бориса не было; напротив, было тайное злорадное торжество: ведь убитые хотели сами убить их, и вот им смерть по заслугам. «Не рой другому яму, сам в нее попадешь». Петра беспокоила только одна мысль: лучше если бы покончить с глупой бабой, а отца увести с собой. Баба поможет врагам узнать их, а отцу может достаться. Борис испытывал даже некоторую гордость: это он спас Петра и с ним всех, и Ладу, и самого себя. Одна Лада была угнетена и чувствовала безотчетную тяжесть на душе и совести. Это замедляло ее шаги. Борис сердился и говорил:
— Что ты, точно воз везешь? Иди быстрее!
— Надоело…
— Что?
— Бегать… Хочется лечь тут, на камнях, и не вставать больше…
— Отдохнешь в лодке…
— Боюсь я этого моря… Беспокойное оно, все ворчит, несется, скачет…
Перед рассветом набрели на становище рыбаков. Две лодки были втянуты далеко на берег, и в них спали рыбаки, прикрывшись парусом. Третья лодка болталась на якоре, танцуя на волнах.
Настал решительный момент. Жизнь всех троих зависела от одной минуты. Петр с Борисом несколько минут тихо сговаривались. Лада отошла к берегу и не оборачивалась. Она понимала, что минута наступает страшная, боялась оглядываться. Лучше ничего не видеть, пусть как будет, так и будет. Оглядевшись по сторонам, Борис и Петр стали одновременно, но с разных сторон, быстро приближаться к лодке, в которой спали рыбаки. Обменявшись жестами, они выхватили револьверы и стали расталкивать спящих. Только двое было взрослых; остальные совсем мальчишки. Рыбаки сперва не поняли и озлились, но, увидев револьверы, стихли. Что такое? Почему? Куда ехать? Зачем?
— Не разговаривать! Живо! Весла! Парус!..
Повскакали наконец и мальчишки. Они спросонья ничего не понимали и механически исполняли приказание. Стянули лодку к воде, стали бросать весла, свернули на мачту и принесли парус.
— Поезжайте!.. — хмуро сказал старший рыбак, избегая смотреть на «разбойников».
— Провизия есть?
— Нет. С вечера уехали в Анапу за провизией и не вернулись. Видите, нас только двое.
— Не разговаривать! Несите воду, хлеб, что там есть еще…
— Картошка вареная есть, — испуганно подсказал старшему рыбаку один из мальчишек.
— И картошку! Живо!.. И троих в лодку. Марш!
Старший рыбак стал посылать подростков, но те не двигались.
— Сами садитесь! Одного парня…
Рыбаки стали, было шептаться между собой, но Петр пихнул их ручкой револьвера.
— Живо! А то, вот… Не разговаривать!
Двое взрослых забрали одежду, брезент и в угрюмом молчании двинулись к берегу. Никуда не убежишь! Сами позаботились о погрузке провизии.
— Куда же, товарищи, поедем теперь?
— Садись! После узнаешь.
— Лада! В лодку!
Все остальное шло быстро и в полном молчании. Попрыгали в лодку; мальчишки отсунули[398], шагая прямо в воду; рыбаки сели к веслам, перекрестились, стали вскидывать весла, злобно опираясь ногами в переднюю лавку. Берег стал уходить, лодка — колыхаться на боковой волне. Лада сидела на полу, на груде брезента: она боялась смотреть на скользящую зеленоватую волну, лижущую борта лодки. Петр стоял на корме и орлом озирал берег. Что-то увидал там, на уползавших берегах, и строго скомандовал:
— Парус!
Старший рыбак начал было противоречить, стращать разными мудреными названиями ветров, но Петр крикнул: «Не разговаривать! Парус!», — и рыбаки, оставив весла, начали развертывать и поднимать парус.
— Давай мне конец! Борис! Смотри за ними в оба.
Разбух, изогнулся парус, рвануло и накренило лодку. Маленько бортом воды зачерпнула, но быстро выправилась и, плавно вздымаясь, понеслась вперед.
К берегу подъехали всадники, смешались с мальчишками, потом оттуда стали доноситься слабые хлопочки, и белые дымки стали прыгать и таять в воздухе.
— Ложись! — скомандовал Петр и погрозил своим рыбакам револьвером. Стоял один и хищно посматривал то на берег, то на своих гребцов. Свистнула над лодкой пуля, другая. Петр погрозил на берег кулаком и спокойно уселся и стал править парусом. Он не привык «кланяться» пулям, шутил и смеялся; рыбаки сидели, словно приговоренные к смерти. Борис держал их под угрозой револьвера.
— Ну-ка, молодцы, на весла! Правый борт!
Все дальше уплывал берег. Пропали фигуры людей. Остались только движущиеся точки. Теперь можно сказать — спасены! У всех отлегло от сердца, повеселели и стали оживленно разговаривать. Поело избегнутой опасности люди всегда делаются странно возбужденными и веселыми. Только рыбаки угрюмо работали правыми веслами и смотрели с беспокойством на покинутый берег. Ветерок стал усиливаться, волна расти. Брызги неслись с носу лодки и изредка обдавали Ладу мелкой соленой пылью. Лада боялась моря. Когда она вскидывала взор на безграничную шевелящуюся морскую пустыню, по которой катились грядами волны, пропадая в зеленовато-желтой мгле, ей делалось жутко, сердце сжималось, и начинало казаться, что уже никогда нога не ступит на землю. Безграничность этой пустыни внушала молчаливый трепет и поклонение. Делалось страшно смотреть, и она потупляла взор себе под ноги. Однако вместе с трепетом богопочитания и стихии в ее душе все время звучала, как идиллическая пастушеская свирель, мысль о том, что там, в зелено-синей мгле, прячется дорогой ей белый домик с колоннами, а в домике том живут ее девочка и папа с мамой. Все, что осталось!.. И от этой мысли хотелось смеяться, неудержимо смеяться… Улегшись на брезенте и прикрыв лицо руками, Лада, истомленная в страшную ночь, быстро укачалась на волне и заснула крепким и сладким сном.
