Еремей Парнов - Заговор против маршалов

На Казанский вокзал приехали проводить друзья. Прощались шумно, с объятиями, поцелуями, скрывая слезы в желтых соцветиях мимозы. Все вдруг заметили, как поседел маршал.

На первых допросах Корк отказался признать ка­кую бы то ни было причастность к заговору. После применения ускоренных методов его уже через день принудили подписать заявление на бывшего секретаря Президиума ЦИК Енукидзе.

Енукидзе долгие годы считался ближайшим другом Сталина. «Афинские ночи» на его квартире, куда хажи­вал вождь, были притчей во языцех. А хаживал он частенько, ибо, когда Надежда Аллилуева ушла из жизни, его разыскали именно там, в окружении хмель­ных эпикурейцев. На Енукидзе легло роковое клеймо. После разоблачения «кремлевского заговора» его сняли с работы, но не арестовали. Это казалось удиви­тельным, потому что в заговор была вовлечена даже охрана. Об обслуживающем персонале и говорить не приходится. Одна молоденькая библиотекарша показа­ла, что опрыскала ядом страницы книги, предназначен­ной для Иосифа Виссарионовича. Уборщиц и тех посадили.

Но всему свое время, как учит мудрый Екклесиаст, и время всякой вещи под небом. Пробил час и Авеля Енукидзе.

«Каин, где твой брат Авель?» — спросит Троцкий, когда дойдет весть.

Корк подтвердил, что в военную организацию пра­вых, куда его вовлек Енукидзе с целью захвата Крем­ля, входила троцкистская группа Путны, Примакова, Туровского. Однако Фриновский вскоре забраковал протокол — не стыковалось с другими,— и командарму подсунули новый вариант. Оказывается, еще в тридцать первом году он установил преступную связь с Туха­чевским.

«...В состав центра входят Тухачевский, Якир, Убо­ревич, Эйдеман и я. Про других лиц, в частности про Гамарника, мне не говорил тогда Тухачевский и не гово­рил впоследствии»,— выглядело в окончательной ре­дакции.

Бориса Мироновича Фельдмана вызвали в НКО, где он еще недавно — прошел всего месяц! — занимал от­ветственную должность начальника Управления по начальствующему составу РККА. Попросили помочь разобраться с бумагами. А бумаг ого-го!

На подходе его уже ждали с машиной. С ареста Корка минули всего одни сутки. Версия с Енукидзе еще прокручивалась в смежном отделе, а у Леплевского наращивала скорости эстафета Медведев — При­маков — Путна, то есть список из сорока примерно ко­мандиров и комиссаров, пока свободных в подавляющем большинстве. При звездах и ромбах, шевронах и пор­тупеях, при партийных билетах и орденах, при личном оружии.

Подпись бывшего начальника Управления, кото­рому по службе полагалось знать все о каждом, была особенно нужна.

На четвертый день он начал подписывать.

О Гамарнике спросили отдельно.

—       В отношении связи с Гамарником я лично ни слова не слышал и не знал, что Гамарник состоит членом центра. Гамарник вел такую линию в централь­ном аппарате,, что мне хотя бы от малейшего его шага или малейшей осторожности догадаться о том, что он нам помогает, не было возможности, и я не могу этого сказать... Гамарник, когда приезжал на Дальний Восток, вы сами знаете, всегда о дальневосточных делах плохо отзывался — это факт, хвалил много Сангурского — это факт, об этом я сообщаю, делал он это с определенной целью. С моей стороны было бы неправильно, если бы я на основании этого мог ска­зать, что Гамарник состоит членом центра.

Гамарника не выбивали, о нем пока только спра­шивали. И Фельдман, и Корк, и Путна ответили почти одинаково.

Ежов показал протоколы допроса Сталину, Молотову, Ворошилову и Кагановичу.

—      Прошу обсудить вопрос об аресте остальных уча­стников заговора,— всем видом нарком показывал, как строго соблюдается принятый распорядок.

«Остальные участники» входили в состав ЦК.

—      Не Бухарин с Рыковым,— брезгливо скривился Молотов.— Обсудим вопрос.

Нина Евгеньевна до позднего вечера ожидала мужа, а он все не шел. В необжитой квартире было пусто и неприкаянно. Она успела распаковать только самые необходимые вещи. Какое-то совещание. Говорил, что ненадолго, а вернется за полночь. Если бы кто видел, как он устал и чего все это ему стоит! За окном, источая тягучие нити, выматывали душу редкие желтые фонари. В сравнении с Москвой Куйбышев показался убогим и темным. Ничего нельзя повторить.

Она бросилась на стук, разом стряхнув тоскливые думы, но на пороге стоял Павел Ефимович Дыбенко. В кожаном черном пальто, бородатый, он казался особенно бледным.

—      Что случилось?! — она сразу почувствовала беду.

—      Михаила Николаевича арестовали...

Примерно в то самое время, когда Тухачевского посадили в машину, в Колонном зале Дома союзов близилась к завершению Общемосковская партконфе­ренция.

Молодой человек с красной повязкой на рукаве неза­метно вышел из-за кулис, на цыпочках приблизился к столу президиума и, наклонясь к Эйдеману, что-то шепнул.

Роберт Петрович кивнул и, оставив раскрытый блок­нот на кумачевой скатерти, не спеша направился в комнату отдыха. Однако вместо официантов, что так ловко откупоривали бутылки с ситро и подносили пирожные, его встретили люди с малиновыми петлица­ми. Телефонная трубка — успел заметить — лежала на рычаге: никто ему не звонил.

Эйдемана привезли во внутреннюю тюрьму и долж­ным манером оформили. Но в камере, так похожей на третьеразрядный номер, он, словно и вправду гостиница, только переночевал. Утром состоялся переезд в Лефор­тово, где его сразу взяли в крутой оборот.

Михаила Николаевича еще везли по разбитым мосто­вым самарских предместий, а Леплевский уже сказал помощнику начальника отделения Карпейскому, что Тухачевский назвал Эйдемана среди участников заго­вора. Карпейский завел бывшего комкора к себе в ка­бинет, пригласил Дергачева, также помнача, и при­ступил к допросу. Никаких материалов на руках не было.

Роберт Петрович стойко держался четыре часа. При­шлось доложить Агасу, замначальника Особого отдела. Он взял допрос в свои руки.

Если рослый, крепко сбитый латыш и кричал, то его голос затерялся среди воплей и стонов. Ночная работа шла во всех кабинетах.

—       Не ждите, пока они сделают вам одолжение и начнут говорить,— проинструктировал Ежов.— Надо сразу дать понять, что это вы делаете им одолжение. Пусть за счастье почитают ваше согласие слушать.

На другую ночь Эйдеман начал давать нужные по­казания. Заявление на имя Ежова о его горячем жела­нии «помочь следствию» он сумел переписать только со второй попытки. Рука не слушалась, и буквы выпа­дали из слов. Услышав, как где-то за стеной заработал мотор, он бросил ручку и пробормотал, закатив глаза:

—      Самолеты, самолеты...

Кандидат в члены Политбюро Ян Эрнестович Рудзутак проводил отпуск на даче у подножья Николиной горы. Сын латышского батрака, он еще мальчишкой нанялся пастухом на хутор, две зимы ходил в приход­скую школу. В шестнадцать лет подался в город, ски­тался по ночлежкам, голодал, хватался за любую рабо­ту. Революцию пятого года встретил на заводе «Отто Эрбе» большевиком-подпольщиком. Десять лет проси­дел в царских тюрьмах: от Рижского централа до Бутырского замка. В Виндаве его били резиновыми палками молодчики из остзейской самоохраны. Предво­дитель отряда карателей барон фон Ропп прогнал его через «дом пыток», что устроил у себя в лесничестве. Выжить удалось чудом. После Октября был председа­телем Московского совнархоза, членом ВСНХ, генераль­ным секретарем ВЦСПС, пять лет проработал бок о бок с Лениным. Секретарь ЦК РКП(б), член Политбюро ВКП(б), нарком Рабкрина, нарком путей сообщения, заместитель председателя Совнаркома и СТО — он занимал важнейшие посты в партии и государстве. Твердо отстаивал линию ЦК на Генуэзской конферен­ции. Ленин часто ставил его в пример Троцкому, Бухарину, многим.

Шли разговоры, что Владимир Ильич имел в виду Рудзутака, когда предложил «обдумать способ переме­щения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека...».

Такое не забывается. Одним пришло время убивать (совсем по Екклесиасту), другим — время умирать.

Ничто, по крайней мере лично ему, не предвещало несчастья. Солнечное утро в росе. Умопомрачительный аромат сосен. Голые ребятишки на песке. Мягкая дымка над речной долиной.

В газете («Правда» от 24 мая) сразу увидел привет­ственную телеграмму покорителям Северного полюса, подписанную руководителями партии и правительства.