Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
Не трудно было сообразить, что он хочет избавиться от меня, а мне так хотелось улизнуть из жандармерии. Зарандиа и воспользовался этим. Через три дня я был свободен.
Еще через неделю поезд мчал меня в Москву.
Теперь у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей службе в жандармерии на протяжении семи месяцев.
У вас больше нет вопросов? Тогда всего наилучшего.
АЛЕКСЕЙ СНЕГИРЬ
Из Метехи меня одновременно с Фомой Комодовым перевели в Ортачала. Вместе с тамошними товарищами мы решили разобраться в положении и, как только возникнут благоприятные условия, попытаться организовать бунт.
Фома Комодов был рабочим механических мастерских Бендукидзе. Лет тридцать ему было тогда, не больше, но опыт нелегальной работы — огромный. И чего только он не умел! Красноречие, довольно глубокие политические знания, неподражаемое умение общаться с массами, дальновидность, способность быстро ориентироваться в обстановке, отчаянная смелость — всего в нем было в избытке. Человек огромного личного обаяния и веселого нрава, он пользовался большой популярностью, особенно с тех пор, как ему удалось бежать с каторги. Привезенный в Сибирь, он через три недели бежал, перепилив кандалы. Скрывался неделю, попал в ловушку и снова был арестован. Опять кандалы, опять гонят к прежнему месту каторги. Приставили к. нему двух солдат. Остановились в одной деревне переночевать. Староста уступил им на ночь комнату в своей избе. Солдаты по очереди дежурят. Один спит, другой сторожит Фому. Заметил Фома, что и этот солдат стал клевать носом. Привстал, тихонько отворил окно, а сам под кровать. Солдат проснулся, увидел — окно открыто, кровать пуста, и давай — тревогу! Подняли всю деревню, погнали мужиков прочесать тайгу, а Фома вылез из-под кровати, нашел напильник, каторжную свою одежку свернул и вместе с кандалами положил на стол в горнице. Переоделся в Старостины штаны и рубаху и был таков. Добрался до Тифлиса и опять — нелегальная работа. Через год — октябрьский манифест, а по нему амнистия. Фома Комодов получил чистый паспорт, но, как и меня, вскоре взяли его по новому делу и тоже — восемь лет.
Ведут, значит, нас из Метехи в Ортачала. Поначалу, конечно, обыскали, все оформили, как положено, и повели. На улице нас ждал конвой — четверо солдат и старшой их. С ними — арестант, не знаю, где они его подобрали.
Прошли мы Метехский мост, повернули к Ортачала, а я все к незнакомому арестанту приглядываюсь. Росточка он был небольшого, и годов ему не больше двадцати, а держится барин барином. Меня любопытство взяло — что, думаю, за птица? А он шел рядом с Комодовым. Я Фоме мигнул — обтолкуй, мол. На воле расспрашивать незнакомого человека, кто он, да откуда, не принято, тебя за невежду сочтут, за хама, а в тюрьме, напротив — это знак внимания, тебе, стало быть, сочувствуют. За что сидишь? По какому делу проходишь? — это вопросы самые обычные.
— Ты кто? — спросил Фома у нашего надутого попутчика.
— Человек! — бросил он небрежно.
На тюремном языке это значит — «вор в законе».
— За что чалишься?
— За то! — холодно отрезал он.
— Сколько тянешь? — Фома спрашивал о сроке.
— Сколько есть! — Это, значит, не твое дело.
— По которому идешь?
— По которому есть! — ответил парень, зло сверкнув глазами.
— А зовут как? — решил не отставать Фома.
— Поктией зовут! — Это значило: «Чего не отстаешь?»
— Имя или кличка?
— Что есть! — «Разговор окончен»— вот что означал этот ответ.
Все было ясно. Малый разыгрывал вора, а на самом деле был чистейшей воды фраером.
— Наверное, у сына городового голубей взял, — шепотом подтвердил мою догадку Фома.
Отвечал Поктиа точно, как положено вору в законе, но подвела интонация: он был слишком надменен и груб. Вор в таких случаях вежлив до вкрадчивости. Видно, наставник Поктии упустил этот момент. Сам Поктиа не сомневался, что мы поверили в его «аристократическое происхождение», и пыжился, уверенный, что обеспечил себе легкую жизнь в тюрьме за чужой счет. Чем это все обернулось, я вам сейчас расскажу.
В Ортачальской тюрьме нас опять обыскали, опять потянулась нудная процедура приема арестованного — в каких-то книгах заполнили какие-то графы — и, наконец, нас отвели в карантин.
Загремели замки и засовы, распахнулась дверь — гвалт и зловоние, вырвавшиеся из камеры, кулаком ударили в морду.
— Тараста, три чалавек! — крикнул надзиратель, и дверь за нашей спиной захлопнулась.
Это была бесконечно длинная, очень узкая, сырая и темная камера в полуподвальном этаже главного корпуса. С непривычки глаз различал лишь тени. Их было так много, что все вместе они походили скорее на огромное, фантастически бесплотное и мятущееся тело, чем на человеческую массу, состоящую из множества копошащихся тел.
— Нет места… неужели нельзя понять? Пихают и пихают, а куда пихают, хотел бы я знать? Устраивайтесь, где сидите, — больше некуда, — дополз до нас из темного угла сквозь гул голос старосты.
— Поди сюда! — закричал ему Фома.
Глаз привык к темноте. Слева стояла полная до краев параша, и уже на один шаг от нее не было видно пола — всюду лежали люди. Здесь же стоял маленький стол, втиснутый между тел. Арестанты играли в домино. Вдоль всей камеры тянулись двухэтажные нары, а поверх них в трех местах сквозь зарешеченные окна пробивался слабый свет. Справа на верхних нарах расположилась небольшая компания — один что-то рассказывал, остальные то и дело громко смеялись. В дальнем краю, у окна, играли в карты. Играли, собственно, двое, другие лишь наблюдали.
— Здесь я. Чего тебе? — отозвался староста.
— Нам нечего подстелить, на пол лечь не можем, так что потесни-ка там народ на нарах.
— Сию минуточку, сударь… вот вам софа, и постель принесут, и белье, и самовар подадут…
— Заткнись! — оборвал его Фома. — Два места наверху! И поживее!
Староста понял, что шуточки его тут ни к чему, фиглярство не пройдет, но карантин, и правда, был набит до отказа. Уже в который раз приходилось ему потеснять и поджимать народ, и найдется ли на этот раз такая возможность? Но тон он сбавил, хотя брюзжал все так же:
— Извольте, сударь… поищите… найдете… располагайтесь на здоровье, а я — что?..
Поктиа тоже не был обременен добром. Заложив руки за спину, он стал быстро вымеривать шагами узкий проход вдоль нар — взад и вперед, взад и вперед. Хорошо это у него получалось — точь-в-точь как у тех, кто отсидел не один уже срок.
Пока мы бранились со старостой, возле нас все время крутился какой-то парень. Подойдя поближе к Фоме, он заглянул ему в лицо и скрылся.
А я изучал камеру. На верхних нарах, прямо над нами, сидел человек в кальсонах, брюки он держал перед собой, и лишь сильно напрягшись, я увидел, что он не насекомых ищет, а пришивает пуговицу. «Как он только умудряется видеть в такой темноте?»— подивился я про себя. Рядом с ним, поджав ноги и позвякивая агатовыми четками, сидел и следил за пришиванием пуговицы нестарый человек с седой бородой. Я постарался вспомнить, где я его видел… я его точно где-то встречал, но сейчас было не до старых знакомых. Надо было устраиваться.
Малый, что вертелся возле нас и приглядывался к Фоме, опять возник и, улучив минуту, шепотом среди гвалта спросил:
— Вы Фома Комодов?
— Да, — ответил Фома, внимательно оглядев его.
— Пойдемте со мной. Я Шалва Тухарели.
У старосты глаза на лоб полезли. Мы переступили через лежащих на полу, торопясь пробиться к проходу вдоль нар, когда староста, наконец, пришел в себя:
— Комодов, кацо! Что же ты сразу не сказал?
Оказывается, политические заняли верхние нары у окна в правом углу. Они лежали впятером на четырех матрацах, оставалось свободным довольно много места, и мы двое уместились без особых трудов.
В тюрьме, да еще когда революция в разгаре, поговорить было о чем. Пока пересказали новости, пока обсудили, прошел час. Поктиа все мерил и мерил ногами проход между нар. Смысл и цель его поведения состояли в том, чтобы староста сам обратил внимание на человека, который ничего не просит, не занимает места в железном ряду, а только ходит взад и вперед — быстро и нервно. «Железный ряд»— это пол-локтя на человека на полу. Лежать можно только на боку, повернуться во сне — значит разбудить соседей — тут же поднимается брань и толкотня. Поэтому ночью с бока на бок поворачивался сразу весь ряд — по команде старосты. Вместе спали, вместе переворачивались, вместе опять засыпали…
Так вот Поктиа сделал все, чтобы староста принял его за вора в законе и предложил место. Но староста оказался гнилухой, то есть он отлично разбирался в тонкостях тюремной жизни. Игра Поктии была сущий пустяк для него, и ни малейшего внимания он на него не обратил — ничего, походит, устанет и преспокойно устроится возле самой параши! Увидев, что шагание не оправдало себя, Поктиа, как и подобает бывалому вору, попробовал было другой способ — захватить чужое место. Своей жертвой он избрал арестанта, пришивавшего пуговицу. С формальной точки зрения выбор был сделан правильно: человек сам пришивает себе пуговицу, значит, не вор, ибо у вора всегда найдутся в тюрьме приживалы и прихлебатели, «шестерки», которые любую работу за него сделают. И одеждой не походил на вора: вылинявшая гимнастерка, брюки, заправленные в сбитые, заплата на заплате, сапоги. Сейчас он сидел согнувшись, весь уйдя в свои мысли.
