Москва – Севастополь – Москва. Часть 3. Делай, что должно - Маргарита Нерода
Старшина осмотрел пулеметный окоп, нашлась ракетница. Надев каску с убитого, он аккуратно — от своего снайпера только пулю не хватало поймать — высунулся из окопа и поднял ствол к небу.
— Поливанов, — зашипел на него младший лейтенант, так и мечущийся между куражом и паникой, — Ты чего делаешь?
— Дорогу домой смотрю. Немецкая ракета, из немецкого окопа, кого удивим-то? А совсем тыком по натыку ползти — последнее дело.
Расчет оказался верным: на свою ракету немцы и носом не повели, а пути к отходу стали видны как на ладони.
Когда выбрались, впятером, с пленным, старшина едва удержался от желания тут же достать кисет и предложить лейтенанту табаку. Хотел же разжиться, у соседей… На самом деле Поливанов был зол как черт! Как взвод чертей! Подогнали пополнение называется! С таким балластом не позиции проверять, до ветру ходить опасно!
Лейтенант хорош, что говорить. На ровном месте чуть не положил всех не за грош и больше даже не от неопытности, ее-то как раз простить можно, а от упрямства одного. Не стал слушать советы младшего по званию, хоть и старшего годами помкомвзвода. Командиром себя захотел почувствовать! Вот и ощутил. Небо, небось, с овчинку показалось, когда сообразил, куда забрели. Уши бы тебе оборвать безо всякой субординации!
И вот теперь, с самого утра, все четверо в героях ходят. Лейтенант всю ночь докладную строчил, чего он там насочинял, старшина не знал. Знал только, что утром Серегин благодарил его от души. И даже прощения попросил, что сразу не послушал совета.
— Вы же нам всем, товарищ старшина, жизнь спасли нынче!
— Я, товарищ младший лейтенант, не привык дураком помирать. Помирать тоже надо с умом, а не вдруг. Я себя меньше чем в дюжину фрицев не ценю, мне такую арифметику подавай. Наше счастье, что они у себя в окопе от усталости мало что не мертвые были. И спиралей то ли не хватило, то ли не успели. Как мы меж ними просквозили, ума не приложу. Был бы верующий, сказал бы: архангелы за шкварник протащили. У того пленного руки аж до мяса сбиты — они этот окоп чуть не полсуток рыли.
— Ты, Поливанов, не серчай, но я тут сочинил ночью, что ты, мол, слабость в немецкой обороне увидел. А я согласился слазить. Мне, конечно, за такое самоуправство выговор влепят, но выговор не трибунал…
Лейтенант поежился. Оба поняли, чего тот не досказал — подними немецкий часовой тревогу, и в лучшем случае все были бы уже мертвы. В худшем — еще живы. Что немцы могут с пленными сотворить, оба знали. Особенно после того, как весной Юхнов освободили, где у них лагерь был. Старшина там навидался досыта. В сравнении с этим трибунал тебе родным покажется. Если и расстреляют, то быстро.
— Сочинили — и сочинили. Будем комполка врать складно.
* * *
«Часы с кукушкой» в добытом утром наставлении по использованию трофейного оружия звались пулеметом МГ-34. С наставлением немецкое изделие сразу стало гораздо понятнее..
— Кукушка-кукушка, — старшина аккуратно постучал по черному дулу, — сколько Гитлеру жить осталось? Гляди-ка, молчит. Стало быть недолго.
Уже к полудню история о ночном походе обросла такими подробностями, что четверо заблудившихся ночью бойцов выглядели настоящей диверсионной группой. Старшина шутил как ни в чем не бывало, а на душе у него скребли не кошки, а самое меньше таежные рыси.
Радоваться, по большому счету, было не с чего. Просто так уж водилось за ним, чем хуже дела идут, тем острее он шутит, а сильнее всего — сам над собой. От его словечек покатывались со смеху еще беспризорники, точно так же, как сейчас бойцы. Но самому старшине было совсем невесело.
Для начала, он очень хорошо понимал, что нечаянная ночная вылазка — чистое везение да может еще охотничье его чутье. Но сиди в окопах более свежая часть, и оно бы не спасло. Всех уложили бы еще на подходе.
А еще он получил от сестры письмо. Четыре строчки неровными полупечатными буквами, будто из последних сил. Пишет, что ранена, не серьезно, но плохо слушается рука. В тылу, в госпитале… А ну как нарочно тревожить его не хочет? Поливанов в тот же день как письмо прочел отловил санинструктора Левченко, мужика тертого и опытного, показал ему письмо и потребовал чтобы тот «разъяснил все эту медицину как есть». Тот подумал немного и утешил, что если хватило сил карандаш держать, стало быть пальцы слушаются, а тогда и вся рука цела. «В гипсе небось. В нем не больно попишешь. Цела, обойдется всё».
Старшина выслушал, покивал, чуть успокоился, но не надолго. Толку разговоры разговаривать, для Левченко вся медицина их участком заканчивается. Дальше начинаются санвзвод, санрота да медсанбат, там уже не его печаль. Много ли по почерку нагадаешь? А ну как руку потеряет⁈ При этой мысли аж жарко стало! И помочь ничем он, понятное дело не может, разве что подбодрить в письме, и что стряслось толком не знает. И главное — не может прямо сейчас, от всей души за сестренкину боль поквитаться. Тихо пока на их участке. Ночное происшествие не в счет.
С детства привык он сестренку оберегать, всегда за нее вступаться. От того и горько, что сейчас не может.
Вечером и лейтенанта, и Поливанова вызвали в штаб полка. Собираясь, старшина подумал, что похоже с докладом взводный перестарался. Не поверил полковник. А даже если и поверил, за самовольную вылазку с них обоих сейчас стружку снимут. И на ходу вспоминал, что разглядел вчера на фрицевских позициях.
Комполка, полковник Рогов, считался человеком взрывным и попасть ему под горячую руку никому не хотелось. Встретил он их вроде бы не хмуро. Старшину противу его ожиданий вовсе не ругал, напротив — похвалил за расторопность да бдительность. Потребовал начертить схему немецких позиций, как Поливанов их запомнил, спрашивал только о них, особенно о колючке и минах.
— Вот это я понимаю, боевой опыт. За проявленную находчивость объявляю благодарность.
Поливанов грохнул
