Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Ну да! Это так, как в письме, где только post scriptum содержит существенный интерес.
– Я исповедался тебе, отец мой, – добавил пан Никодим, – теперь же вознагради мне это хоть несколькими словами, потому что я здесь как в пустыне. Людей не знаю, что со мной делается, не понимаю, и эта шальная голова Иво Жицкий… загадка для меня.
Ксендз задумался.
– Ей-Богу, – сказал он серьезно спустя минуту, – некоторые объяснения я вам должен уделить, только для того, чтобы в своем поведении было чем руководствоваться, но заклинаю вас, не рассказывайте!
– Отец благодетель! – воскликнул Репешко, складывая руки. – Вы еще не знаете меня, не верите мне, но я по природе молчаливый, добродушный, в чужие дела не суюсь, за своими слежу, Бога прославляю и Его бы обидеть не хотел.
Говоря это, он имел такую благочестивую физиономию, что ксендз, если бы имел зрение лучше, наверно, испугался бы её.
– Ну, ну, что касается Яксы, я вас проинформирую, – шепнул он, – но ещё раз замечу, что если невольно коснусь в разговоре Спытков (потому что это вещь неизбежная), пусть это идет как в могилу, как в воду.
– Но как в воду! Как в воду! – повторил, ударяя себя в грудь, гость, который насторожил уши и чуть на старичка весь не упал, так к нему наклонился, чтобы не потерять ни слова.
Ксендз Земец после короткого раздумья начал говорить:
– Есть тайны достойных семей, тяжело задетых судьбой, которые страдают по Божьему приговору. Каждый человек должен их уважать и даже не вникать в них, чтобы тех ран прикосновением не раздрожать. Но есть кары Провидения, возложенные на легкомысленных и нечестивых, которые должны быть публичными, чтобы пробуждали ужас и боязнь. Не нужно добавлять, что именно в этих двух случаях есть семьи Спытков и Яксов.
Что касается первых, то пусть покрывает тайна, почему они удалились от света и в уединении и достойно терпят свою долю. Зато история пана Якса Жицкого не является никакой тайной для людей и быть ею не должна. Отец его, каштелян… много уже на свете натворил. Был солдатом, но и необычайным авантюристом; состояние растратил, жену из монастыря похитил, невинных людей порубил и расстрелял немеренно, а единственного ребёнка так воспитал, что он опустился на то, чем вы его видели.
Семья некогда достойная, с великими и старыми заслугами в Речи Посполитой, чуть ли не княжеского происхождения – но в этой крови при великих качествах попадались также и большие эксцессы. Видно, плохого так было много, что превысилу меру добродетелей, и Бог их бичевать начал. Уже в XVI веке они были близки к упадку. Не помогло и родство с Фирлеями, и приобретённые ими богатства, и метание в разные стороны; с каждым поколением убывали имущество, значение, популярность, и сходили всё ниже, хотя без видимых причин упадка. Главная ветвь семьи в конце концов уже была представлена только одним каштеляном, а у того остался один сын Иво. Не экономили на образовании, а природа также на дары не поскупилась, но всё шло, можно сказать, как по маслу; юноша крепчал, хорошел, развивался и нигде ни с чем усидеть не мог. Отец умер, свобода нравилась, фантазия гнала, бросился за границу; но нигде места не нагрел, хотя везде легко завоёвывал славу. Там кого-то порубил, тут застрелил, в другом месте скандал устроил и нужно было выезжать. Ещё молодой, но хорошо вкусивший мира, он вернулся домой, думая, что ему, который приобрёл рыцарскую славу почти по всему миру, нужно только у себя показаться, чтобы перед ним все падали ниц. Он шумно выступил в Рабштынцах… поехал в столицу на сейм, затмевая могущественных роскошью; вернулся потом назад, желая приказывать здесь, а что стояло у него на дороге, дерзко сметая.
Но шалости и разгул Яксы не могли долго продолжаться, потому что при такой жизни Рабштынцы вскоре должны были попасть в чужие руки, а люди хорошо умеют считать.
Между тем в окрестностях попадает на глаза пану каштеляничу девушка, в которую он безумно влюбляется. Была это панна Бригита Збонцкая, из когда-то могущественной семьи, но обедневшей. Её отец имел одну небольшую деревню.
Я должен вам сразу сказать, что панна Бригита Збонцкая сегодня самая достойная из женщин, супруга моего благодетеля, пана Спытка из Мелштынец.
– А, теперь понимаю! – воскликнул Репешко.
– Ничего вы не понимаете, – ответил ксендз.
– Но прошу прощения, я уже знаю, почему он так о ней расспрашивал, – докончил гость.
– Да, – сказал ксендз Земец. – Значит, раз вы поняли, и моя история докончена. Каштелянич до смерти влюбился в панну, а Спытек на ней женился.
– Но как это было? Как? Прошу, ксендз пробощ.
– Этого я не знаю…
– Потому что вырвалось некое слово, что у меня волосы на голове встали. Когда он первый раз начал меня о ней спрашивать… могу повторить его собственные слова, он отчётливо сказал: «Красивая пани, прекрасная пани, выглядит дивно молодо, смеётся так весело… словно никого в жизни никогда не убила». Потом, заметив, что напрасно проболтался, отругал меня и пригрозил, чтобы я этого никому не повторял.
– А зачем вы мне это говорите? – спросил хмуро ксендз Земец.
– Отец, вам это как на исповеди! – оправдался Репешко.
– Молчали бы, молчали! Ради Бога! Не хочу ничего больше знать, не слушаю – и ничего больше не скажу. Достаточно этого. Вы создадите себе неприятелей. Молчите! Молчите! Прошу! Заклинаю!
Сказав это, ксендз бросил карты мариаша.
Репешко поцеловал его руку и так расстались.
* * *
Менее проницательные глаза, глядя на Мелштынцы, угадывали там скрытую боль, какое-то покаяние, рану, которая боялась людских глаз; но уважение к семье сдерживало легкомысленный интерес. Впрочем, положение Мелштынец было удачным с того взгляда, что охраняло от навязчивых соседей. В околице была мелкая шляхта и имения больших панов, которые там не жили, и за исключением Студенницы и Рабштынец, почти никто на жизнь Спытков не обращал внимания. Иногда в усадьбах тихо шептались об этом заколдованном замке, удивительные истории рассказывали о маленьком Спытке, о его красивой жене, которая страстно любила охоту, о сыне, пребывающем за границей, о каких-то картинах и старинных преданиях в семье, но слухам этим было нечем питаться и они умирали от недостатка еды; а то, что говорили люди, так было неясно, так противоречиво, так невозможно было этому поверить,
