Феликс Дан - Борьба за Рим
Камилла чувствовала, как ее злоба и ненависть к королю ослабевали с каждым днем. С каждым днем она яснее понимала благородство его души, его глубокий ум и поэтическое чувство. С большим усилием заставляла она себя смотреть на него, как на убийцу своего отца. И все громче говорило в ней сомнение: справедливо ли ненавидеть Аталариха только за то, что он не помешал казни, которую вряд ли мог бы предотвратить. Давно уже ей хотелось откровенно поговорить с ним, высказать ему все. Но она считала такую откровенность изменой своему отцу, отечеству и собственной свободе, и молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывалась к нему, что его присутствие стало уже необходимым для нее.
Аталарих же ни одним звуком, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства.
Даже Рустициана и Цетег, которые зорко наблюдали за ним, были поражены его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна.
— Подожди, — говорила она Цетегу, — подожди еще несколько дней, и он будет в наших руках.
— Да, пора бы уже действовать. Этот мальчишка принимает все более повелительный тон. Он не доверяет уже ни мне, ни Кассиодору, ни даже своей слабой матери. Он вступил в сношение с опасными людьми: со старым Гильдебрандом, Витихисом и их друзьями. Он настоял, чтобы государственный совет собирался не иначе, как в его присутствии. И на этих совещаниях он уничтожает все наши планы. Да, так или иначе, но это надо кончить.
— Говорю тебе, потерпи еще всего несколько дней, — успокаивала его Рустициана.
— Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему любовный напиток? — улыбаясь, спросил он.
— Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния; иначе он не подействует.
Цетег с удивлением взглянул на нее.
— Как, вдова Боэция верит такому вздору! — вскричал он наконец.
— Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие.
— Но как же ты дашь ему напиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в отравлении!
— Не бойся. Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать каждый вечер после прогулки стакан вина, к которому подмешивают какие то капли. Этот стакан ставят обыкновенно вечером на стол в старом храме Венеры. Я туда и волью напиток.
— А Камилла знает об этом?
— Храни Бог! Не проговорись ей и ты: она предупредит его.
В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери.
— Что случилось? — спросил Цетег.
— Ах, он никогда не любил меня! — вскричала Камилла. — Он относится ко мне с каким-то состраданием, снисходительностью. Часто замечала я на его лице выражение тоски, боли, точно я чем-то глубоко оскорбила его, точно он благородно прощает мне что-то, приносит жертву.
— Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят.
— Аталарих вовсе не мальчик! — вскричала Камилла, и глаза ее загорелись. — Над ним нельзя смеяться!
— А? — с удивлением спросила Рустициана. — Так ты не ненавидишь больше короля?
— Ненавижу всеми силами души, — ответила девушка. — И он должен умереть, но смеяться над ним нельзя.
Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля к самостоятельности: он сам созвал государственный совет, — право, которыми раньше пользовалась Амаласвинта. Когда все собрались, король начал:
— Моя царственная мать, храбрые готы и благородные римляне! Нашему государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король его.
Никогда еще не говорил он таким языком, и все в удивлении молчали. Наконец Кассиодор начал:
— Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор…
— Мой преданнейший слуга Кассиодор молчит, пока его король и повелитель не обратится к нему за советом, — прервал его король. — Мы очень, очень недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей царственной матери, и считаем необходимым немедленно исправить их ошибки. До сих пор мы были слишком молоды и больны. Теперь уже чувствуем себя вполне способным приняться за дело и сообщаем вам, что с настоящего дня регентство отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки.
Все молчали. Никто не желал получить замечание, подобное тому, какое получил Кассиодор. Наконец, Амаласвинта, почти оглушенная этой внезапной энергией в сыне, заметила:
— Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора…
— Законами императора, мать, пусть руководятся римляне. Мы же — готы и живем по готскому праву: германские юноши становятся совершеннолетними с той минуты, когда народное собрание признает их способными носить оружие. Вот почему мы решили пригласить всех военачальников, графов и вообще всех свободных мужей нашего народа изо всех провинций государства на военные игры в Равенну через две недели.
— Через две недели! — заметил Кассиодор, — но в такой короткий срок невозможно разослать приглашения.
— Это уже сделано. Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф Витихис позаботился обо всем.
— Кто же подписал декреты? — спросила Амаласвинта, едва придя в себя.
— Я сам, дорогая мать. Надо же показать приглашенным, что я могу действовать самостоятельно.
— И без моего ведома? — продолжала регентша.
— Без твоего ведома я действовал потом, что ты бы ведь не согласилась, и тогда мне пришлось бы действовать без твоего согласия.
Все молчали, и король продолжал:
— Кроме того, мы находим, что нас окружает слишком много римлян и слишком мало готов. Поэтому мы вызвали из Испании наших храбрых герцогов Тулуна, Питцу и Иббу. Вместе с графом Витихисом эти три храбрых воина осмотрят все крепости, войска и корабли государства, позаботятся об исправлении всех недостатков в них.
«Необходимо тотчас спровадить их подальше», — подумал про себя Цетег.
— Дальше мы вызвали снова ко двору нашу прекрасную сестру Матасвинту. Она была изгнана в Тарент за то, что отказалась выйти за престарелого римлянина. Теперь она должна возвратиться, — этот лучший цветок нашего народа, — и украсить собою наш двор.
— Это невозможно! — вскричала Амаласвинта. — Ты нарушаешь права не только королевы, но и матери.
— Я глава семейства, — ответил король.
— Но неужели ты думаешь, сын мой, что готские военачальники признают тебя совершеннолетним?
Король покраснел, но, прежде чем успел ответить, раздался суровый голос подле него:
— Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю тебе: он может помериться с каждым врагом. А о ком старый Гильдебранд говорит так, того и все готы признают способным.
Громкие крики одобрения со стороны присутствующих готов подтвердили слова старика. Цетег видел, как все его планы рушатся. Он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен. Но, прежде чем он решил вмешаться, король произнес:
— Префект Рима, Цетег!
Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед.
— Я здесь, мой король и повелитель, — ответил он.
— Не имеешь ли ты чего-либо важного сообщить нам из Рима? Каково настроение воинов там? Как относятся они к готам?
— Они уважают их, как народ Теодориха.
— Нет ли каких-либо оснований опасаться за спокойствие в городе? Не подготовляется ли там что-либо особенное? — продолжал допрашивать король.
— Нет, ничего, — ответил Цетег.
— В таком случае, ты или плохо знаком с настроением Рима. Неужели я должен сообщить тебе, что делается во вверенном тебе городе? Рабочие на твоих укреплениях поют песни, в которых смеются над готами, надо мною. Твои воины во время военных упражнений произносят угрожающие речи. По всей вероятности, образовался обширный заговор, во главе которого стоят сенаторы, духовенство. Они собираются по ночам в неизвестных местах. Соучастник Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там и скрывается… знаешь ли где? В саду твоего дома.
Глаза всех устремились на Цетега, — одни в изумлении, другие с гневом, иные со страхом. Амаласвинта дрожала за своего поверенного. Он один остался совершенно спокоен. Молча, холодно, смотрел он в глаза королю.
— Защищайся же! — закричал ему король.
— Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда.
— Тебя сумеют принудить.
Префект презрительно сжал губы.
— Принудить? — повторил он. — Меня можно убить по подозрению, — конечно, мы, итальянцы, знаем уже это по опыту. Но оправдываться я не стану: защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила.
— Не беспокойся, с тобой поступят по закону. Выбирай себе защитника.
— Я сам буду защищать себя, — ответил префект. — Кто обвиняет меня?
— Я, — ответил голос, и вперед выступил Тейя. — Я, Тейя, сын Тагила, обвиняю тебя, Цетега, в измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец, в том, что ты хочешь предать Италию в руки византийцев.
