Алексей Кулаковский - Расстаемся ненадолго
– Пишет мне Анна Степановна, – продолжал Трутиков, – тогда она здесь по хатам детей учила, школы еще не было, – пишет, что читала-читала мое письмо, да так ничего и не смогла прочитать. Что это, говорит, за письмо, где одна буква должна обозначать целое слово? Перепиши, говорит, наново, и обязательно слово в слово, чтобы все было ясно. Хочу, говорит, знать, что ты написал. А ты можешь написать лучше, потому что ты уже грамотный! Вот каким образом наша сельская учительница давала мне уроки на расстоянии в тысячу километров.
В классе сдержанно засмеялись.
– Позднее, – продолжал Трутиков, – когда стал командиром взвода и вступил в нашу Коммунистическую партию, я считался уже действительно грамотным по тому времени и, возвратясь домой, начал помогать Анне Степановне организовывать народное просвещение.
Вот как завоевывали мы, люди старшего поколения, свои аттестаты зрелости. Выходит, нам было трудней, чем вам.
Но и на вашем пути, как я уже говорил, могут встретиться трудности. Вы только начинаете жизненный путь, дорожка ваша не короткая и не менее ответственная, чем была наша. И идти по ней вы должны намного лучше нас, своих отцов. Вот чего мы желаем и требуем от вас!
Никита Минович глянул на группу выпускников, что сидели на трех средних партах, дружески кивнул им и медленно возвратился на свое место. Все стали опять аплодировать ему, а сыновья смотрели на отца с гордостью, с искренней благодарностью.
Выступлением Трутикова официальная часть вечера закончилась. В зале сразу стало шумно, вошли члены комиссии, стали приглашать гостей к ужину. Пригласили и Веру с Андреем. Вере, как члену коллектива, надо было присутствовать на вечере, но сесть за стол, значит, не выбраться до ночи. Андрей же почти не отдыхал после дороги, да и настоящего разговора с ним, можно сказать, еще и не было.
– Останемся? – одними глазами спросила Вера мужа.
Андрей ласково посмотрел на нее и отрицательно покачал головой.
Десятиклассники веселой гурьбой направились в тот класс, где были накрыты столы. Только Варя Ладутька отстала от них, делая вид, будто что-то потеряла под партой. На самом же деле она ожидала Мишу Глинского, почему-то задержавшегося в президиуме.
Андрей с Верой вышли в школьный сад, сливавшийся немного дальше, над рекой, с колхозным. Смеркалось. И в саду, и на реке стояла удивительная тишина, словно все вокруг, накрытое голубым вечерним шатром, замерло, застыло. Неожиданно за рекой послышался выстрел, и, вспугнутые им, в березовой роще и в саду зашевелились птицы, недавно было притихшие на ночь. Вороны дружно взнялись над рощей, покружились, обиженно каркая, и опять опустились на деревья. Дымок от выстрела расстелился по траве густо-голубой скатертью да так и застыл в безветрии. Вдоль реки со свистом пролетела запоздавшая утка, и хотя ее не было видно за камышами, свист крыльев слышался долго.
Андрей и Вера пошли через сад к реке. Вот и тропинка по которой они бродили когда-то… Как изменилась она, как не похожа на ту, какой была поздней осенью! И не только потому, что пора теперь другая. Андрею казалось, что и яблони стали чуть ли не в два раза больше, и кроны их гуще, – глазом не пронижешь, и кусты появились по обе стороны тропинки. Кусты, правда, могли вырасти, да и деревья тоже, но главное, – это роскошная зеленая листва на них, в самой силе, сочная, свежая-свежая, ни одного жухлого листка не было на земле.
Вера положила на плечи мужа теплые ласковые руки, порывисто прижалась к нему и почувствовала себя счастливой, как никогда раньше. Все в этот миг отошло, развеялось: острая боль расставания, дни одиночества, бесконечных мечтаний, долгого ожидания встречи. Казалось, ради такой минуты можно было пережить и большее. Тяжелое, выстраданное – все забудется, а такие мгновения останутся в памяти на всю жизнь.
– Как тут хорошо! – гладя волосы жены, тихо сказал Андрей. – Хочется обнять все это, приголубить, слиться воедино с этой красотой.
– Ты, может быть, не хотел идти на вечер? – спросила Вера. – Из-за меня пошел?
– Нет, почему же. Я никогда не бывал на таких вечерах. А там много интересного… С людьми познакомился. Смотри ты – Трутиков! Я не знал, что он такой крепкий человек. Слушал его и удивлялся… Видишь, какой тополь? Вот!
Андрей подошел к молодому тополю, погладил рукой ствол, слегка встряхнул. Несколько мелких капелек росы скатилось ему на лицо, Вере на волосы.
– По-моему, его тогда не было? – нежно глянув на Веру, спросил он.
Вера знала, о каком «тогда», о каких минутах говорит муж.
– Не было, – подтвердила она, – это мы с детьми посадили после твоего ухода в армию. Вдоль реки теперь много таких…
Им не хотелось уходить от деревца, такое оно привлекательное, молодое, такой тихий и ласковый вид у него в этот летний вечер. Тонкий и стройный тополек будто на глазах поднимался выше и выше, жадно тянулся к небу. Блеснула звездочка в темно-синей голубизне и остановилась как раз над густой кроной дерева. Казалось, листва по краям немножко посветлела.
Несколько шагов прошли молча, потом Андрей начал тихо, задумчиво рассказывать:
– Когда мы стояли в Староконстантинове, там тоже была небольшая тополиная аллейка. С год назад, а то и больше, одним словом, задолго до нашего приезда протянули над молодыми тополями электрические провода. Со временем деревья разрослись, сплелись над аллеей кронами, и провода спрятались в листве. Вечером, когда зажигался свет, листья становились необыкновенно красивыми, а какие удивительные тени падали от них на исхоженную, утрамбованную армейскими сапогами дорожку! Днем там не очень было красиво: аллея совсем небольшая. Зато вечером казалось, что ничего более прекрасного нет на свете. Тянуло погулять там, посмотреть на искрящуюся листву, послушать ее чуть слышный шепоток.
Как только выпадала свободная минута, я всегда шел на эту аллейку… Иной раз потихоньку ходил, любуясь свежеблестящей полосой в листве, иной раз стоял под молодым тополем и слушал этот едва уловимый его шелест. И всегда мне казалось, что я или с тобой в Минске, на вишневой улице, или мы вместе вот здесь, в этом саду, на этой аллее…
Вера крепче прижалась к плечу мужа. Пышные темно-каштановые волосы ее мягкими завитками спадали на гимнастерку Андрея.
Сокольный продолжал:
– Мало мы прожили здесь, а все здешнее глубоко запало мне в душу… Сколько лесов, сколько пущ видел во время военных походов, а все они почему-то напоминали наш сад, нашу рощу за рекой. Сколько видел рек – всегда казалось, что это наша река. Раньше я не любил воды: не жил при реке, плавать не умею. А теперь, как увижу такое же тихое, прозрачное течение, как тут, у нас, так и отойти не могу. Хочется присесть на берегу, послушать воркование воды, зачерпнуть ладонями свежей, холодноватой и напиться… Что-то близкое сердцу, родное вызывает у меня теперь всякая река с зелеными берегами и с чистой проточной водой.
– А я люблю вон там сидеть, – вздохнула Вера и указала на берег, где на фоне темно-синего неба виднелись силуэты двух ветвистых деревьев.
– Между теми вербами? – спросил Андрей, ласково привлекая жену к себе.
– Ты помнишь их?
– А как же…
И Андрею вспомнилось, как после приезда в школу они часто сидели здесь тихими сентябрьскими вечерами. Между двумя старыми вербами когда-то росла еще одна, но ее спилили. Гладкий широкий пень, видимо, служил скамейкой влюбленным, а когда начал подгнивать, чьи-то догадливые руки положили на него доску и укрепили между вербами. Выше была прибита перекладинка. Бывало, не раз сидели они на этой не совсем обычной скамье и говорили о самых близких сердцу вещах. Вот и вздохнула сейчас Вера, вспомнив об этом.
Подошли к вербам. Скамья между стволами была та же. В ночной тени листвы показалось, что и цвет ее не изменился. Та же перекладина – спинка прибита к деревьям. Вербы росли, отклонясь друг от друга, а перекладина как бы соединяла их в неразлучную пару.
Когда сели на скамью, Андрей ощутил знакомый запах вербы, увидел тот же знакомый блеск воды, по-прежнему молодое и красивое лицо жены, и вдруг показалось ему, что не около двух лет не был он здесь, а, может, неделю, две – не больше. И перед глазами снова поплыли дни военной службы. Сколько пережито, сколько всяких впечатлений и событий отложилось в памяти. Нет, этого в две недели не уложишь, не перескажешь и за месяц…
Положив руку на перекладину и радостно заглядывая в глаза жены, Андрей снова начал вспоминать:
– Прошлым летом мы около месяца стояли под Белой Церковью. Невдалеке был полустанок. Идет, бывало, поезд, а меня так и подмывает выскочить навстречу, посмотреть, не приехал ли кто. Поезд приходил ежедневно, под вечер, и каждый раз у меня возникало такое желание. Чем дальше, тем оно становилось сильнее. Представлялось, что не сегодня-завтра, а все же должна ты приехать этим поездом. И не писала ты мне ничего, и я ни словом не обмолвился в письмах, потому что знал, нельзя тебе приехать, однако ждал. Проходили дни, постепенно это стало моей радостной необходимостью, и я начинал ожидать поезда уже с самого утра. Ожидал, как чего-то особенного, бесконечно желанного. Приближался вечер, я старался на минутку освободиться, чтобы сбегать на полустанок, и так – каждый день. Прибывал поезд, я с волнением стоял на перроне, жадно всматривался в каждого, выходящего из вагона. Незнакомые люди на мгновение впивались в меня глазами, потому что и я смотрел на них…
