Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
Только теперь французы поняли, что их обманули. Изрытые ядрами окопы были пусты. В бешенстве пехота бросилась на штурм батареи, чтобы хоть как-то смыть позор. Остатки эскадрона, отстреливаясь через плечо, повели за собой лаву вражеских уланов, чтоб артиллеристам было чуток полегче. Туман рассеялся, и примерно в двух верстах Рубанов увидел построенную в каре немногочисленную русскую пехоту. Солдаты пропустили свою кавалерию и дружным залпом остановили вражескую конницу. Погибших в эскадроне пока было немного.
– Порядок, господин ротмистр! – радостно доложил Алпатьев.
Отстреливаясь, четырехугольник пехоты стал отходить к реке. Рубанов вслушивался, но наша батарея больше не била. Сняв кивер, он перекрестился… В это время со стороны реки раздался оглушительный взрыв, и взметнулось пламя.
«Чего это они там? Бочки с порохом, что ли, взорвались? – увидел он отсветы огня и сразу понял причину взрыва; понял, что его с гусарами, артиллерийского капитана и пехотного полковника кто-то обрек на смерть… «Зачем лгали? Сказали бы сразу, что надо, кто б отказался, а так?.. – скрипел он зубами в бессильной ярости. – Жив буду – дознаюсь!» – сжимал кулаки.
Часть французской конницы, обойдя каре, понеслась на гусар.
– Отходим! – приказал Рубанов. «Только вот куда?» – подумал он.
Отбиваясь от напора превосходящих сил, отстреливаясь, остатки эскадрона вышли к реке. Мост догорал, нещадно дымя и роняя искры и головешки в холодную воду.
– Что же это, братцы, а? – чуть не плакал Алпатьев. – Зачем обманули?.. Не поверили, думали струсим?! А-а-а! – заорал он, подняв саблю и бросаясь в сторону врага.
– Прекратите истерику, поручик, – хотел остудить его пыл Рубанов, – вы не… – и тут увидел, как Алпатьев выронил саблю и медленно-медленно никнет к холке коня.
Конь, почувствовав, что его никто не направляет, остановился, и седок, заваливаясь на сторону, стал сползать на землю. Ослабшие пальцы пытались уцепиться за гриву, но сил в них уже не было… Рубанов смотрел в какой-то растерянности, как белые пальцы, безвольно путаясь в черной гриве, разжались и рука стала сначала тихо, а потом все быстрее съезжать с бархатистой холки… Он не успел подхватить тело… Когда подбежал, путаясь в ножнах и пиная ногой ташку, поручик лежал на спине, бессильно разбросав руки.
– Алпатъев, друг! – потряс его Рубанов. – Не умирай… не надо… – Попытался поднять его, но голова на тонкой мальчишеской шее запрокинулась назад. – Ну скажи что-нибудь, Алпатьев? – плача, просил он поручика.
Озлобленный улан, подняв на дыбы огромного коня, занес уже саблю над склоненной головой русского гусара, но столько печали было в его взгляде и столько горечи в лице, что француз, осадив коня, тихо, шагом, отъехал от прощавшегося с товарищем русского.
Перекинув поручика поперек седла и ведя под уздцы двух лошадей, Рубанов направился к реке. Он успел заметить, что от его гусар почти никого не осталось и лишь некоторые счастливчики переправлялись на другой, пустынный и безлюдный берег.
Он успел увидеть, как французские пушки в упор расстреливали картечью русский полк, и ему показалось даже, что увидел старичка полковника, прощально помахавшего ему.
Вскочив в седло и почему-то не удивившись, что жив, он направил упрямившихся лошадей в воду и не мигая смотрел в какой-то прострации на легкую зыбь перед грудью коня, на брызги белой пены, пока сильный толчок в спину не затуманил сознание и не бросил его в глубокую, бездонную пропасть.
6
Барыня Ольга Николаевна, выпив на Святки домашнего вина, приготовленного старой мамкой, поддалась на уговоры сына и решилась-таки перебраться в санях по замерзшей Волге на другой берег, дабы помолиться в ромашовском храме и полюбоваться хоть со стороны на богатую барскую усадьбу. Свою лепту в желание барыни посетить Ромашовку внесла и старая Лукерья, всю неделю перед Святками хвалившая церковную службу, попа и саму ромашовскую церковь.
– Такая лепота, такая лепота… – подавая ли за столом, угощая ли закусками или вареньем, бормотала она. – Лики святые – строгие, стародавние – так и глядят на тебя со стен. А молитвы батюшка басовито чтет, сам важный такой, волосом черный, пузастый, аж дрожь берет, как в полный голос «Верую!» затянет… Съездий, матушка, непременно съездий. Небось, надоело дома-то сидеть?! Я, старая, и то Агафону велела свозить меня…
– Маменька, ну давайте съездием?! – ныл барчук. – Или меня с нянькой пустите.
И вот мать с сыном, поскрипывая снежком, катили на санях морозным солнечным утром по замерзшей реке.
– Свят, свят, свят… – крестилась барыня, когда сани подпрыгивали на кочке из слежавшегося снега.
Колея на совесть была накатана рубановскими мужичками, ездившими в Ромашовку к кузнецу и в лабаз за мукой, но ими и коверкана… В Ромашовке, по дедовской еще традиции, которую грех нарушать, они всегда останавливались у кабака – отведать ромашевской водочки… Вот на обратном-то пути и портили наезженную колею, пересекая сердешную поперек, выезжая из нее, при этом иногда даже переворачиваясь.
– Страсти-то какие, – приговаривала барыня, запахиваясь в старую лисью шубу. – Так и убиться недолго.
Сын ее, глубоко вдыхая морозный воздух, нетерпеливо вглядывался, щуря глаза от блестевшего на солнце снега, в приближающееся село, огромную барскую усадьбу и каменную церковь с высокой колокольней, спрятавшуюся среди столетних лип. Гнедой рысак сноровисто бежал, покачивая задом и постукивая подковами по снежному насту. От этого равномерного постукивания Ольга Николаевна успокоилась и даже задремала. Очнулась она, когда сани накренились назад и успокаивающий стук копыт прекратился. Теперь гнедой, напрягаясь грудью, тащил сани по круто уходящей вверх дороге. Ольге Николаевне снова стало страшно: «Ну-ка перевернемся…» – вцепилась она в перекладину саней побелевшими пальцами.
– Агафон!.. – жалобно простонала барыня. – Ради Христа, поосторожнее ехай.
– Не бойсь, сударыня. Все сделаем в лучшем виде, – ухмылялся тот в бороду и, морща лоб, прикидывал, заглянуть али нет, пока барыня станет молиться, в знаменитый на весь уезд ромашовский кабак.
«Вчерась водка крепкая была, – хвалили мужики, – и жид не сильно обсчитывал…» «Традицию, конешна, опять же, не след нарушать… Ну там видно будет», – тряхнув головой, решил он, взобравшись на крутой берег и пустив коня рысью.
Теперь, несмотря на ритмичный стук копыт, барыня не дремала, а во все глаза, как и ее сын, с любопытством оглядывалась вокруг. «Село, конечно, не Рубановке чета, – завистливо вздохнула Ольга Николаевна, – душ за тысячу наберется, это точно…»
Широкую улицу с крытыми соломой избами разнообразили несколько каменных строений, одно здание даже было двухэтажным. По улице сновала ребятня, норовя прицепиться к саням. У некоторых дворов стояли мужики, но были они гордые и шапку перед барыней не ломали – не велика персона!
– Максимушка, сынок, гляди не вывались, – беспокоилась Ольга Николаевна, когда тот, наклонившись, разжимал пальцы очередного озорника, вцепившегося в сани.
Один только Агафон, не обращая внимания на творившуюся круговерть, безразлично смотрел на конский круп, лишь на минуту оживившись и сморщив гармошкой лоб, когда проезжали мимо кабака.
У длинного ободранного кирпичного здания с обшарпанной вывеской «Лабаз» барыня велела остановиться и, взяв упиравшегося сына за руку, вошла внутрь. Стоявшие у входа двое мужиков в грязных армяках и три крестьянки в овчинных тулупах на этот раз поклонились. Максим, обернувшись, чтобы не видела мать, показал им язык. Единственная агафоновская извилина раскалилась от раздумий – зайти или не зайти?.. Кабак был неподалеку, и Агафон плотоядно разглядывал его заманчивые очертания… На его глазах дверь распахнулась, и с помощью чьей-то ноги в сапоге, на крыльцо вывалился расхристанный мужичонка в лаптях и драной рубахе. Почесав ушибленное место и покричав в закрытую дверь, – что именно, Агафон не расслышал, он промахнулся и шагнул мимо ступеньки… Встав и отряхиваясь от снега, помянул такую-то матушку и, выписывая замысловатые вензеля, напоминавшие императорскую роспись, пошел вдоль улицы, хрипло загорланив: «Ба-р-р-ы-ня! Э-эх!.. Су-у-да-ры-ня-ба-ры-ня! Э-э-х!»
На этот раз Агафон услышал… и сомнения его отпали: «Конешна, зайтить! И чо это я?..» – перекрестился он.
Барыня с сыном, выйдя из лабаза и не увидев кучера, отправились в церковь пешком, благо она была рядом. Помолившись, отдали пятиалтынный местному мужику, чтобы загрузил в сани лежавшего на снегу кучера.
– А что, барина в имении нет? – поинтересовалась помещица.
– Приехали, матушка. Ден этак пять назад приехали вместе с дочкой, – кряхтя под тяжестью Агафона, ответил мужик.
– Напился, свинья! – ругалась барыня. – Ну погоди! Ужо приедем домой!.. – многозначительно произнесла она.
Максим, в отличие от матери, сиял от удовольствия – гнедым-то управлял он. Громко чмокая губами и протяжно выкрикивая: «Н-о-о!», он, гордо подбоченясь, презрительно поглядывал на снующих у саней мальчишек.
