Рафаэль Сабатини - Ночи Истории

Столь высокое положение всегда таит в себе опасность. Голова, поднятая слишком высоко, может в любой момент взлететь еще выше — на кол. Перед вами живое свидетельство справедливости этого утверждения. Но до сих пор я не уверен, пошатнулось бы мое положение, если бы не любовь. Пламя такой силы, один раз зажженное в человеческом сердце, не может угаснуть в течение всей жизни. Время и заботы могут присыпать его пеплом, но в глубине будет продолжать тлеть огонь, и первый же порыв ветра вновь раздует это пламя.

Через несколько месяцев после смерти герцога Эболи король решил, что я, как официальный преемник почившего, должен нанести визит его вдове для уточнения некоторых вопросов, связанных с наследством. Донна Анна после смерти мужа занимала прекрасный дом в центре Мадрида, напротив дворца Святой Марии. Требовалось изучить документы, оставленные герцогом. Это отняло несколько дней. Владения Эболи были не только огромными, но и довольно разбросанными. Донна Анна проявила житейскую мудрость и с интересом пыталась вникнуть в дела. На мою беду, ее особенно сильно заинтересовало одно из поместий. Речь шла о небольшом участке земли в Велесе. По-видимому, Анна была привязана к тем местам и, не обнаружив упоминания о Велесе в бумагах мужа, пришла с вопросами ко мне. Я ей ответил, что по поводу этого владения уже сделаны распоряжения.

— Уже сделаны? — с улыбкой недоумения спросила она.

— Но кем?

— Герцогом, вашим супругом, незадолго до его кончины.

Донна Анна подняла на меня взгляд в ожидании дальнейших разъяснений. Поскольку я молчал, стоя рядом с креслом, в котором она сидела, донна Анна нахмурилась и спросила:

— Что за таинственность? К кому же перешел участок?

— К некоему Санчо Гордо.

— К Санчо Гордо? — Она нахмурилась еще больше. — К сыну прачки? Не будете же вы утверждать, что он купил эту землю?

— Нет, он получил ее в дар от вашего супруга.

— В дар?! — рассмеялась она. — Это означает, что ребенок прачки является сыном Эболи! — Донна Анна снова рассмеялась, и смех ее был полон холодного презрения.

— Сеньора! — воскликнул я, напуганный ее тоном. — Уверяю вас, это слишком смелое предположение. Герцог…

— Не продолжайте, — прервала она меня. — Не думаете ли вы, что меня беспокоит появление еще одного врага? Мой муж лег в могилу, и это лучшее, что он совершил. Жаль, что он вообще жил на свете.

Ее неподвижный взгляд был устремлен в пустоту, лицо застыло в каменной неподвижности. Слова давались ей с заметным трудом:

— Знаете ли вы, что значит долгие годы подвергаться унижениям? Не остается ни гнева, ни гордости, никаких других чувств. Ничего, кроме холодной и яростной ненависти. Вам это трудно понять, дон Антонио. Но именно это произошло со мной. Вам трудно представить, чем была моя жизнь все эти годы. Этот человек…

— Он мертв, сеньора.

— И я надеюсь, что его душа в аду. — Голос ее был все так же бесстрастен. — Лучшего он не заслужил за то зло, которое причинил слишком многим. На мне он женился ради карьеры и денег; ради них он торговал мною, использовал меня, лишил меня гордости, чести, надежд…

Любовь и печаль переполняли мое сердце, и стон вырвался у меня прежде, чем я успел его сдержать. Донна Анна надменно вскинула голову:

— Я полагаю, вы испытываете ко мне жалость. Это моя вина. Мне не следовало начинать этот разговор. Страдания нужно переносить молча — для того, чтобы сохранить хотя бы внешнее достоинство. Иначе есть опасность вызвать у людей жалость к себе, а от жалости до презрения один шаг.

Голова у меня закружилась, и из глубины моего исстрадавшегося сердца вырвались слова:

— Но только не у меня! Не у меня! — Больше ничего добавить я не смог. Грудь мою сдавило; в сильнейшем волнении я протянул ей руку. Анна неуверенно поднялась. Она посмотрела мне в глаза, и во взгляде ее читалось напряженное ожидание. Справившись с охватившем меня волнением, я продолжал:

— Простите меня! Мое сердце разрывается на части, когда я слышу от вас эти признания. Все эти долгие годы мои привязанность и преданность королю и герцогу Эболи были отравлены сознанием того, что они сделали с вами. Вам претит моя жалость. Но если мое чувство — жалость, то, поверьте, никто не имеет на него больше прав в этом мире, чем я!

— Но кто дал вам право жалеть меня? — Герцогиня стояла неподвижная, бледная; ее напряженный взгляд не отрывался от моего лица.

— Сами небеса, наверное. Все, что вам пришлось пережить, я пережил вместе с вами. Когда я попал ко двору, ваша судьба была уже решена. Узнав о том, что с вами сделали, я возблагодарил Бога за то, что мне не пришлось стать свидетелем вашего бесчестья. Но всегда, когда я встречал вас, когда видел вашу задумчивую красоту, ваше пленительное изящество, ваше редкое достоинство, кровь вскипала в моих жилах. Мысли об убийстве и мести начинали тесниться в моей голове.

Вздрогнув, она отшатнулась от меня:

— Но почему?

— Потому что я люблю вас! Люблю с того самого дня, когда впервые увидел. К несчастью, наша встреча произошла слишком поздно, мне не на что было надеяться… — Я произнес все это на одном дыхании, не глядя на Анну, до боли впившись руками в подлокотники кресла.

— Антонио… — Что-то в ее голосе заставило меня вскинуть голову. Бледность сошла с ее щек, губы трепетали, и казалось, что вся она горит. В глазах ее читалась мольба.

— Антонио, я никогда не подозревала об этом, никогда не догадывалась…

Я с изумлением, не веря себе, смотрел на нее.

— Почему же вы скрывали то, что могло бы поддержать меня в трудную минуту, вселить в меня мужество и силу? Ведь я когда-то тоже надеялась, ждала…

— Вы надеялись и ждали?!

— Я надеялась, мечтала. Я ждала вас, Антонио.

Я протянул к ней руки, она упала в мои объятия и разрыдалась. Разум мой от всего услышанного почти помутился, сердце колотилось в груди от смешанного чувства радости и боли. И, право, для боли было гораздо больше оснований, чем для радости.

Весь вечер мы не разнимали рук, не могли отвести друг от друга глаз. Многое было сказано, многое поведано. С горечью мы убедились, что изменить уже ничего нельзя. Мы оба были связаны, и связаны очень прочно. Анна — королем, чья ревность была бы страшна, а я — семьей, женой и детьми. Наша встреча произошла слишком поздно. Мы расстались, приняв твердое решение попытаться забыть друг друга, не искать встреч, смириться с существующим положением вещей. Три томительных месяца соблюдали мы данное друг другу слово.

Моя жизнь после разговора с Анной круто изменилась. Я потерял интерес к прежним развлечениям, шумным попойкам с друзьями, перестал волочиться за женщинами. В душе моей росло доселе неведомое мне чувство вины перед моей женой Хуаной. Наша с Анной чистая и глубокая любовь отрезвила меня, заставив взглянуть на мир по-иному. Старые приятели посмеивались, не узнавая прежнего беспутного Антонио Переса. Я не обращал внимания на эти насмешки, проводя большую часть времени со своей семьей. Но мысли мои были полны одной Анной, любовь к ней теснила мне грудь. Через три мучительных месяца мы не выдержали, утратив способность сопротивляться страсти, полностью захватившей наши души, и вручили нашу любовь и наши жизни Богу.

Мы берегли любовь, как могли, действуя со всей осторожностью и осмотрительностью, хранили наши встречи в глубочайшей тайне, и никто в целом мире не догадывался о них. Так продолжалось четыре года. Четыре года мы были счастливы, упиваясь друг другом. Предосторожности, к которым мы прибегали, объяснялись одним — страхом перед местью короля, которая была бы ужасной, узнай Филипп о нашей любви. Мы смогли бы хранить все в тайне и дальше, но неумолимая судьба распорядилась иначе.

Вы, вероятно, слыхали о доне Хуане Австрийском, внебрачном сыне Карла V, единокровном брате Филиппа II. Дон Хуан был полной противоположностью своему брату. Насколько мрачен и неприветлив был Филипп, настолько весел, бесшабашен и искренен был дон Хуан; насколько нелепа и уродлива была внешность одного, настолько красив и изящен был второй. Истинный Байярд наших дней, воплощение благородного рыцарства, дон Хуан слыл великим полководцем. Славу эту принесла ему победа при Лепанто, и он еще закрепил ее покорением в 1573 году Туниса, последнего оплота мусульман на Средиземном море. Возможно, блестящие победы слегка вскружили ему голову, но не забывайте, что дон Хуан в ту пору был еще очень молод и, как-никак, являлся сыном императора. После громких военных побед у него появилась мечта, простительная в его положении — он стал грезить о короне.

Дон Хуан не делал из этого секрета; ему хотелось создать собственную империю, столицей которой мог бы стать Тунис. Но его мечты и намерения совершенно не совпадали с образом мыслей Филиппа II, в планы которого не входило основание доном Хуаном собственного государства. Доблесть, отвага и полководческий талант брата требовались королю для укрепления его собственного могущества и славы.