Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин

— Затопчут… затопчут… сомнут… — слышит он тревожные восклицания.

— Бежать…

— Христос… Спаси, Христос…

Но тут же возвращается к Кастину хладнокровие. Нет, это не геенна огненная подступает к нему… это мчит со свистом и криком огромная людская масса, которая через минуту сметет, как придорожный лист, и всадников и повозки. Но вот от черной, озаренной тысячами трепетных огней подвижной массы отделяется несколько огоньков и мчат вперед с удвоенной скоростью, все дальше и дальше оставляя за собой сверкающую движущуюся стену. При свете месяца опытный взор бывшего командующего с легкостью установил, что скачут несколько десятков всадников с шестью факелами и чернеющим на фоне огней драконом — боевым значком вспомогательных войск империи.

— Заметили наши огни… Приняли нас за сторожевой пост… сейчас ударят, — вновь послышались возгласы в свите Кастина.

Те действительно приняли путников за сторожевой пост, но отнюдь не собирались нападать. Шагах в двадцати они замедлили ход перед неподвижно стоящим Кастином и принялись взывать:

— Императорская служба…

Тут Кастин приподнялся в седле и, напрягая голос, крикнул:

— Кто вы?

— Мы ведем подкрепление нашему императору, — пал ответ, брошенный звучным и властным голосом, столь хорошо знакомым Кастину.

Он понял все. Издевательски горькая усмешка искривила гладко выбритое продолговатое лицо. Не двигаясь с места, бывший командующий приложил обе ладони ко рту и изо всей силы бросил в ночь жестокие, издевательские слова:

— А какому императору?

Он был уверен, что сейчас наступит минута молчания, полного замешательства и тревоги. Но он ошибся: немедленно тот же самый голос, что и до этого, далекий от всякой тревоги, звучный, властный и необычайно уверенный в себе, только несколько раздраженный, ответил:

— Императору Иоанну.

И тут Кастин, нервы которого уже не могли выдержать этой игры, разорвал на груди одежды и, до крови раздирая ногтями нежную кожу, крикнул голосом, полным беспредельного отчаяния:

— Слишком поздно, Аэций… поздно… по…

Неожиданная судорога железными клещами перехватила на лету последнее слово, сдавила его, вогнала обратно в гортань, умертвила… Кастин с трудом перевел дух; прежде чем он успел второй раз схватить ртом воздух, те — под драконом — кинулись на него цокающей лавой ошалелых кентавров и в мгновение ока окружили тесным венцом встревоженных и негодующих лиц, римских, грубо вытесанных германских и обезьяньих, раскосых…

— Кастин… Кастин… — шептал, не веря своим глазам, широкоплечий всадник в плаще аметистового цвета, напрасно стараясь обнять сильной рукой изгнанника, который пятился и сжился с отвращением, точно от прикосновения пресмыкающегося и не переставая кричал:;

— Будь ты проклят, Аэций… И ты, и жена, и дети твои… Три дня… три дня… несчастные три дня…

И рвал на голове волосы, и до крови яростно кусал зубами красивые узкие губы. Если он переставал кричать: «Три дня… всего три дня», — то только затем, чтобы вновь твердить: «Слишком поздно… поздно… поздно…»

Безумный взгляд его то загорался злорадством, когда замечал, как отчаянье и тревога до неузнаваемости меняют окружающие его лица, то вновь полыхал огнем ненависти, как только в поле зрения появлялись спокойные, уверенные, хотя и озабоченные глаза Аэция. Тут он совсем переставал владеть собой, своими движениями, лицом и речью, преображался в оскорбленного Ахиллеса — и одновременно в Эринию, — и уже совершенно сорванным, хриплым голосом; кричал:

— Чтоб тебе пришлось смотреть на смерть своего сына, как я смотрел на смерть Иоанна… Чтобы ему на твоих глазах отрубили правую руку, посадили на осла и возили по арене… а потом отрубили голову… А толпа бы плевала ему в лицо и норовила попасть камнями в кровоточащую рану… та самая толпа, что некогда падала перед ним ниц и кричала: «Аве, император!» Нет уже Иоаннам и нет уже Кастина, командующего войском… Есть только жалкий изгнанник и еще есть покрытый позором Аэций… кунктатор… изменник… трус… Поздно… поздно…

По мере того как голос его все больше хрип, взгляды всех украдкой переместились с его искаженного лица на недвижную фигуру Аэция. Тот, однако, казалось, ничуть не был задет ни словами, ни криком Кастина. Аэций спокойно переждал, пока перейдет в писк, прервется и совсем сломается хриплый голос, и только тогда начал говорить:

— Никогда не поздно, Кастин… Взгляни туда! Видишь эту черную, озаренную тысячами огней живую стену?.. Шестьдесят тысяч воинов дал Аэцию король Ругила, его друг… Разве виноват Аэций, что разлились воды и злобные демоны озер и рек задержали наше прибытие?.. Но повторяю — никогда не поздно… Плацидию, Валентиниана, их войска, а если надо, то и всю Италию мы сметем вмиг, как камешек на дороге… Идем, Кастин! Вели повернуть повозки и коней… Головой своего сына клянется тебе Аэций, что ты увидишь на арене Плацидию и Валентиниана в таких мучениях, что у Иоанна в земле побелеют волосы… Едем!

— Я не поеду вместе с Аэцием.

Из-под аметистового плаща появилась широкая, унизанная кольцами рука; толстые, короткие, отливающие золотом пальцы дружески прикоснулись к плечу Кастина, у которого, видимо, уже не было ни сил, ни воли сопротивляться. Погас лихорадочный блеск его глаз, взгляд стал тупым и равнодушным ко всему. Он даже не шелохнулся под ладонью Аэция.

— Может быть, сиятельный, великий воин, прославленный Кастин утомлен?.. Может быть, душа его, нервы и мышцы нуждаются в отдыхе? — голос Аэция, исполненный неподдельного участия и дружеского понимания, звучал подобно голосу любящего отца. — Может быть, нет временно сил и веры для дальнейшей борьбы?.. Это пустое — Аэций один все сделает за двоих: отомстит за Иоанна, опять впишет имя Кастина в золотые консулярии и честно поделит добычу и славу… Езжай прямо туда, куда ты ехал, Кастин… приедешь к моему другу, королю Ругиле… останешься у него, сколько захочешь… он примет тебя, как брата…

Кастин, уже совершенно спокойный, презрительно пожал плечами.

— И знать я не хочу твоих друзей и с тобой ничего не хочу иметь общего… Поеду куда-нибудь к ютунгам или гепидам… буду жить, как они, и умру среди них… только бы скорей…

И вдруг снова схватился обеими руками за голову и, уже не в силах кричать, застонал:

— Поздно… поздно…

С шипением погасли два факела. И сразу же утонула в темноте половина окружающих Кастина лиц. Аэций перестал быть живым, видимым, реальным — он был уже только бесплотным говорящим голосом:

— Для Иоанна поздно… для Кастина поздно… для живых — нет…

Не успел месяц золотистым краем коснуться черных нагромождений Юлийских Альп, как шестьдесят тысяч воинов снова мчались плотной огненной стеной к недалеким границам Италии, неся на копытах низкорослых, юрких коней ужас, смерть и разрушение. Флавий Кастин долго следил за ними взглядом, а когда на юге угас последний прыгающий огонек, прошептал:

— Ты не в Италии родился, Аэций… И быстро приложил полу темного плаща к неожиданно увлажнившимся глазам.

Одной только радости не изведала Галла Плацидия даже в день величайшего своего триумфа: той невыразимой радости, которую доставило бы ей зрелище последнего унижения и посрамления поверженного врага. Брошенный к ее ногам Иоанн не плакал, не скулил, не целовал ног, которые она незаметно сама подсовывала ему к окровавленным, разбитым каменьями губам. И не прославлял ее добродетелей, чтобы вымолить если не жизнь, то хотя бы конец без мучений. Упорно молчал. И только когда Геркулан Басс со слезами на глазах стал заклинать ее именем Христа, тогда в первый раз заговорил презренный Иоанн, еще два дня тому назад император и господин, прославляемый, счастливый, возвеличенный.

— Император, которого вы зовете узурпатором, благодарит вас, сиятельные мужи, — послышался из-под ног Плацидии голос, полный достоинства и спокойствия, — но откажитесь от дальнейших просьб и уговоров… Неужели вы не видите, что эта женщина — зверь столь же бешеный и жестокий, сколь трусливый и слабый?!

И снова замолк, устремив взгляд, полный упрека, печали и вместе с тем презрения, в клинобородое лицо Флавия Ардабура, которому десять дней тому назад даровал жизнь и который теперь яростнее всех настаивал на елико можно жестокой казни для узурпатора, подкрепляя свои слова примерами мук, к которым прибегали короли его племени, имея дело с пойманными живьем врагами. Примеры эти, излагаемые на плавном и отменном языке римлян и свидетельствующие об отличном знании предмета, определили окончательное решение Плацидии; в одном только не захотела она воспользоваться советом алана — насчет того, чтобы вырвать язык у приговоренного: она ждала, что еще услышит от него мукой вырванный крик боли, отчаяния или мольбу о милости.