Павел Шестаков - Омут
— Мой почтенный родитель был коммерсант.
— А вы налетчик.
Техник сморщился:
— Как я не люблю это слово! Если б вы, Сонечка, знали, как оно мне не нравится. Оно коробит меня, раздражает.
— Почему?
— Я люблю точность. Нужно говорить не «налетчик», а «налет»! Так назывались на Руси издревле те, кого с легкой руки французов прозвали в двенадцатом году партизанами.
— Значит, вы партизан?
— Ни в коем случае! Партизан — это один из партии, я не хочу быть ни в какой партии — ни в политической, ни в партии ссыльно-каторжных. Я сам по себе. Я — налет. Вихрь, поражающий на лету. И я самолюбив. Меня отталкивает уничижительный суффикс «чик». Нет, Сонечка, я не налетчик, я — налет. Вы чувствуете разницу? Я убедил вас?
— Вполне. Ваши лингвистические изыскания производят впечатление. Для будущего лавочника вы весьма образованны. Но читаете ли вы газеты?
— Газеты? — удивился Техник.
— Да. Эти серые листки, которые ежедневно обещают вам неизбежную революционную кару?
— Еще бы! Я даже делаю из них вырезки.
— Коллекционируете сообщения о смертных приговорах?
— Вы почти не ошиблись.
Техник вытащил из внутреннего кармана френча бумажник и извлек из него клочок плохой газетной бумаги.
— Вот, например. Прошу ознакомиться.
Софи прочитала:
«Приказ по городской милиции № 71.
Кровью лучших своих товарищей милиция запечатлела свою преданность рабоче-крестьянской власти. Около двухсот работников милиции погибли на боевом посту в борьбе с наймитами капитала.
С целью увековечения имен погибших и погибающих работников милиции учредить „Книгу памяти погибших работников милиции“.
Ныне в этом скорбном списке сто восемьдесят шесть фамилий».
— Каково сказано — «погибших и погибающих», — повторила Софи, и глаза ее блеснули. — Вам не хочется округлить эту цифру?
— Я не люблю стрельбу.
— А если она принесет вам состояние?
— Я скромен.
— Оставьте. Я говорю серьезно. Речь идет о сумме, которой хватит на всю жизнь. И на какую! Разве нас не привлекает настоящая жизнь?
— Где она, Соня? — откликнулся Техник меланхолично.
— Там.
Она показала чайной ложкой на запад.
Но он только покачал головой.
— Как сказал Марк Аврелий, какая разница, на каком клочке земли мы пресмыкаемся? Ничтожна жизнь каждого, ничтожен тот уголок земли, где он живет… И, кроме того, там нужен оборотный капитал в твердой валюте.
— Именно такой я и хочу, вам предложить.
Техник посмотрел с насмешливым интересом.
— Вы приобрели на толкучке лампу Аладдина?
— Нет, я кое-что узнала из газет.
— Забавно. Хотелось бы почитать.
— Пожалуйста.
Софи раскрыла сумочку, и теперь уже в руках Техника оказалась вырезка из газеты.
Он бегло просмотрел ее.
«…В здании бывшей городской управы всю ночь кипела работа, писались ордера на обыски, проводили задержания, шел допрос, освобождали случайно задержанных. И делал это пролетариат.
…собралось свыше двух тысяч человек, которые с энтузиазмом отозвались на призыв Военно-Революционного комитета пойти и проделать эту работу…
В эти дни проводится целый ряд мер для укрепления Советской власти… Пусть буржуазия плачется по поводу расправы с ее классовыми братьями! Фактически ничего подобного не было: расстрелы не проводились, а больше всего буржуазию страшило то, что ей не было выхода, что придется расстаться с бессовестно награбленным у трудового народа…»
— Что это, Соня?
— Статья. Она называется «Повальные обыски и диктатура пролетариата». Автор — здешний наместник Дзержинского, некий Третьяков.
— Ну и что?
— Ему можно верить.
— Да кто ж ему не верит! Эту ночку состоятельные граждане запомнят надолго. Как он пишет: «кипела работа», «свыше двух тысяч с энтузиазмом…» Подумать только, что значит потрошить карманы во имя идеи! Это вам не рутинный налет на поезд с нищими.
— Не на идею они работали.
— Разве они поделили конфискованное между собой?
— Нет. Они оставили его нам.
Техник рассмеялся.
— Милая! Это же было в прошлом году. Все ценности давно брошены в жертвенный костер мировой революции. Где-нибудь в Германии, разоруженной в Версале, на них приобретены за границей винтовки, которые по ночам протирают тряпочкой аккуратные немецкие пролетарии в ожидании команды Коминтерна. А сами ценности там, где им и положено быть, — снова у богачей. Украшают дам на Елисейских Полях.
— Вы ошибаетесь. Они находятся в подвале нашего городского банка, бывшего Коммерческого.
— Вы шутите?
— Такими сведениями не шутят.
— Откуда же у вас эти феерические сведения?
— У меня есть добрый друг в банке.
— И он не уберег тайну вклада?
— Можно считать и так.
— Ваш друг, надеюсь, серьезный человек?
— Да.
Техник подставил чашку под струйку кипятка.
— Хорошо. Предположим, что ценности в банке. Но вы знаете, как он охраняется? Одни стены метра полтора толщиной. Это же был солидный, известный на всю Россию банк. Он гарантировал интересы вкладчиков.
— Разве я предлагаю брать банк штурмом, как замок барона Фрон де Беф?
— У вас есть волшебная палочка?
— Что-то вроде этого. У меня есть план.
— Фантазия!
— План реальный.
— Сонечка! Вы поражаете меня. Но я слушаю.
— Нет. На сегодня достаточно. Я вижу, вы сомневаетесь. А здесь не может быть колебаний. Дело слишком серьезное. Решиться нужно твердо. Подумайте… Я подожду… немного.
Он не стал возражать.
— Согласен. Я подумаю. Но почему вы обратились именно ко мне?
Она улыбнулась.
— Я помню, что когда-то ваш любимый герой был граф Монте-Кристо. Считайте, что я аббат Фариа. Как и он, одна я не справлюсь. Кроме того, для реализации плана нужны деньги.
— Много?
— Не очень. Своего рода вступительный взнос. Уверяю, вы не пожалеете о затратах.
Софи встала.
Техник поднялся следом.
— Я провожу вас.
— Ни в коем случае. Нас не должны видеть вместе.
— Вы говорите так, будто я уже согласился.
— Вы обязательно согласитесь, господин налет. Когда и где ждать вашего согласия?
— Я дам вам знать. А пока возьмите все-таки эту безделушку. В залог будущего сотрудничества!
* * *Вера Никодимовна считала Таню девушкой с сильным характером и не могла представить, что она упадет в обморок.
Однако это случилось. К счастью, Таня успела присесть на скамейку у забора на улице, куда вышла по зову Веры Никодимовны, и поэтому не упала, а только поникла на ее плечо.
— Ничего, это пройдет, — прошептала Таня, приходя в себя, слова, которые говорят обычно в таких случаях, чтобы не волновать близкого человека.
«Как она любит Юру!» — подумала Вера Никодимовна.
— Душенька! Славная вы моя девочка! Ну что с вами? Ведь это счастье. Он жив. Вы понимаете — жив!
Но не от внезапно обрушившегося счастья, как полагала Вера Никодимовна, лишилась чувств Таня. Она уже не была той девушкой, для которой в мире не существовало никого дороже Юрия. Между ними встал третий человек. Их сын…
Когда последние отряды марковцев по речному льду покинули город, домой вернулся отступивший с красными Максим.
Во дворе он окинул хмурым и довольно равнодушным взглядом разрушенный флигель и выслушал весть о гибели вдовы Африкановой вместе со всеми ее богатствами. Максим не любил вдову, общественного паразита, как называл он Дарью Власьевну в глаза и за глаза, и сказал только:
— От своих свое и получила. А флигель подымем.
Потом прошел в дом и, положив на комод маузер в деревянной кобуре-прикладке, начал расстегивать красноармейскую шинель с красными поперечными клапанами.
— Дома, значит, в порядке?
— Бог миловал, — ответил отец.
— Помиловал бы он, если б наши с тылу по гадам не ударили… Поесть найдется? Голодный, как собака.
Мать достала из печи чугун с борщом.
— Ешь, сынок, ешь.
Несмотря на голод, Максим ел неторопливо, обстоятельно, тщательно растирая по дну миски стручок горького перца.
— Что, не горький? Я сейчас…
— Не суетись, мать, перец как перец.
Он доел борщ и вытер хлебным мякишем деревянную ложку.
— А теперь, батя, и вы, мамаша, садитесь к столу, разговор будет. И ты, Татьяна, садись. О тебе речь.
Все поняли, что разговор предвидится тяжелый. Да у Максима легких разговоров и не бывало.
Сели. Отец напротив, мать с краю, Татьяна в стороне, сложив руки на животе, схваченном теплым платком.
— Если коротко и без антимоний, — сказал Максим, глядя на сестру в упор, — так чтоб офицерского ублюдка не было. И точка.
Тишина наступила мертвая. Даже дальний орудийный гул будто приумолк на минуту.
