Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме
Не успел я подвергнуться липкому ярловскому рукопожатию, как со мной раскланялся Николай Иннокентиевич Арсеньев, или князь Коля, как его именовали в своем кругу. Князь Коля был в смокинге с моноклем, что заставило меня устыдиться моего потертого пиджачка, хотя стыдиться-то надо было этого невольного смущения. Во-первых, костюм князя Коли был явно маскарадный, подчеркнуто вышучивающий новоявленные дворянские замашки (князь Коля входил в дворянское собрание, но скорее как аутсайдер). А во-вторых, мы с князем Колей были некоторым образом в родстве. Его отец, легендарный князь Кеша, был моим крестным отцом. Говорили, будто он крестил и моего пресловутого царственного двойника, но это не представляется возможным: тот родился лет через тридцать после смерти князя Кеши, но тем упорнее держится слух.
В январе 1917 года чуть ли не в Мариинском театре давали оперу Чайковского «Евгений Онегин». Гремина пел редкостный бас Фока Всесвятский, и вместо того, чтобы запеть «Любви все возрасты покорны», он пропел «Очи черные». Говорят, с ним побился об заклад известный финансист Митька Рубинштейн на полмиллиона рублей, уверяя, что такой штуки Фока не отмочит. Фока принял пари спьяну, а потом схватился за голову, но полмиллиона ему негде было взять, и он спел «Очи черные». Князь Кеша, а точнее генерал Арсеньев, приехал на этот вечер с фронта и сидел в царской ложе с великими княжнами. Дослушав до конца пение Фоки (а спел он «Очи черные» головокружительно, как никакому цыгану никогда не спеть), князь Кеша перекрестился и сказал: «Ну, теперь, Настенька, все может быть». Его слова оказались пророческими.
К пророчествам князя Кеши прислушивались, хотя делали вид, будто не принимают их всерьез. На князя Кешу смотрели как на юродивого в мундире с тех пор, как он получил тяжелое осколочное ранение во время русско-японской войны. (С этим ранением связывали безбрачие князя Кеши, хотя поговаривали и о том, что он принял тайный постриг.) Впрочем, репутация юродивого не мешала военной карьере князя, превосходного артиллериста, так что к началу мировой войны сорокачетырехлетний князь был генералом. Князь как бы не заметил октябрьского переворота или не придал ему особенного значения. Мобилизованный в Красную армию, он относился к своим обязанностям со своей всегдашней обязательностью. Впрочем, его использовали, главным образом, как военспеца, в значительной степени как теоретика. Участвовать в боевых действиях против своих, то есть против белых армий, ему практически не приходилось. Может быть, это объяснялось тем, что большевики первое время были не очень сильны по части артиллерии, и прошли годы до того, как Сталин заговорил о «боге войны». Генералы были нужны для полупартизанской войны, которую предпочитали вести большевики. Вот почему князь Кеша осел в конце концов в Артиллерийской академии и написал учебник, выдержавший впоследствии несколько изданий. Ему даже оставили его прежнюю московскую квартиру, скромную по прежним временам, роскошную по нынешним. Впрочем, свою квартиру князь Кеша уступил своему бывшему денщику, многодетному Никите Парщикову, которого устроил вахтером в Артиллерийскую академию. Сам же князь Кеша обосновался в хибарке у некой Домашки или Домнушки в Кускове. Свое местожительство князь Кеша объяснил любовью к соловьиному пению. (Кусковские соловьи тогда еще славились.) Однажды во двор к Домашке зашел подвыпивший нищий. Этим нищим оказался бывший певец Фока Всесвятский, давший в свое время повод князю Кеше предсказать возвращение смутного времени. Фока пел теперь кое-когда на клиросе (все реже и реже), а куда чаще нищенствовал на папертях немногих уцелевших церквей. Фока напился с князем чаю, выпил рюмочку Домнушкиной настойки, да так и остался жить в княжеской клетушке, куда вскоре водворился еще один старец: историк Кузьма Первачев, автор малотиражных, но весьма обстоятельных исследований «Стояловы и Нестояловы в русской истории» и «Филатыч в судьбах православного мира». Кузьма Первачев тоже служил в Артиллерийской академии. Во времена идеологических послаблений он читал офицерам историю, а когда спохватывались и вспоминали о бдительности, перемещался в гардероб. С легкой руки князя Кеши, Фока начал вести кружок хорового пения в Академии, но чаще был не у дел, так как не мог обходиться без разучивания церковных песнопений, то и дело забывая, что они запрещены.
Три старца жили душа в душу в своем скиту, пока однажды их уединения не нарушила Анастасия Зегзицына, мыкавшаяся по России не первый год в поисках пристанища. (Эту Анастасию Зегзицыну не следует путать с ее двоюродной сестрой, дочерью расстрелянного генерала, которую в детдоме записали Альбиной Зенкиной и которую то ли в 1975, то ли в 1976 году зарезала уголовница в клинике епископа-хирурга Феофила.) Дело в том, что все княжны Зегзицыны носили имя Анастасия и все они были Мстиславовны, так как другого мужского имени в роду князей Зегзицыных не допускалось. Отец этой Анастасии, полковник белой армии, был убит во время ледового похода, а его вдова умерла в Сызрани, когда дочери едва исполнилось три года, так что девочка, подобно своей двоюродной сестре, угодила в детский дом, где, правда, ей не поменяли ни имени, ни фамилии. После детского дома Анастасия работала на разных фабриках и стройках, пока не добралась до Москвы, где, как она слышала, живет ее дальний родственник генерал Арсеньев.
Анастасия вошла в клетушку трех старцев весной 1941 года, когда соловьи пели немилосердно. Услышав, что она рассказывает князю Кеше, Фока и Кузьма молча переглянулись, собрали свои вещишки и ушли в соловьиный мрак весенней ночи. А через несколько дней совершилось невероятное: князь Кеша обвенчался со своей гостьей, доказав тем самым, что давние толки о тайном постриге необоснованны. Невеста была моложе жениха почти на пятьдесят лет. Венчал их отец Амвросий, которого чуть ли не на следующий день арестовали. Через три месяца молодая княжна Арсеньева была уже беременна, но князь не дожил до рождения своего первенца: он умер в октябре сорок первого года, когда казалось, что немцы вот-вот войдут в Москву. Перед смертью князь оригинальным способом позаботился и о своей будущей вдове, и о своем пока еще не родившемся наследнике. Князь взял слово с Ростислава Нестоялова, что он женится на Анастасии, когда она овдовеет, и Ростислав, разумеется, слово сдержал. Ростислав происходил из тех Нестояловых, которым Кузьма Первачев посвятил специальное исследование. В 1921 году поручик Нестоялов был мобилизован в Красную армию, и комиссар подверг лояльность дворянского отпрыска своеобразному испытанию. Нестоялову было поручено расстреливать своих, то есть белых офицеров. Ростислав никогда и никому не рассказывал, что он думал и чувствовал, выполняя боевые задачи, но впредь ему только такие задания и поручали. В сороковом году Ростислав Нестоялов расстреливал польских офицеров в Катынском лесу Князь Кеша не мог не знать, в чем состоит служба Ростислава, но относился к его деятельности с необъяснимым пониманием, как будто разделял с ним некую тайну. После смерти генерала Арсеньева Ростислав добился, чтобы его вдове и сыну Николаю назначили пенсию несколько выше обычной, а через год сам женился на Анастасии. Еще через год Анастасия родила сына, тоже Колю, хотя назвали его не Николаем, а Аскольдом. Коля Арсеньев и Коля Нестоялов росли вместе, но пошли в жизни по разным стезям. Коля Арсеньев был исключен с четвертого курса философского факультета за участие в православном богослужении и после этого работал шофером такси, как работал бы в Париже. Коля Нестоялов пошел по стопам отца, оказался в Афганистане, где ему взрывом оторвало правую руку. Майор Аскольд Нестоялов попал в плен к моджахедам, где принял ислам и вернулся в Россию убежденным мусульманином по имени Аскер-Али-Муса.
Из армии он как будто бы демобилизовался. В театр «Реторта» он пришел, как всегда, в сером отутюженном костюме с подколотым рукавом и в зеленом тюрбане. Я заметил, как небрежно кивнул Ярлов князю Коле и как сердечно пожимал он руку Аскеру-Али. Дело в том, что Аскер Нестоялов возглавил РоИС. Название это расшифровывалось как Российский исламский союз, хотя многие понимали его как Российский исламский социализм, против чего Аскер-Али не возражал. Говорили, что у РоИСа с ПРАКСом сложные отношения. Ярлов будто бы публично сетовал на князя Владимира, обратившего Русь в православие, тогда как с геополитической точки зрения ислам куда лучше выражал бы интересы великой евразийской империи. Но ПРАКС все-таки выдавал себя за православный союз, и Ярлов предпочитал не слишком афишировать свое сотрудничество с РоИСом, хотя оно все более отчетливо сказывалось на деятельности ПРАКСа.
Но мне, признаться, было не до них. Ярлов иронически указал мне своей незакуренной трубкой на двух дам, задушевно обнимающихся и целующихся в дверях. Я не поверил своим глазам. Это были Кира и Клавдия. А я так боялся, не вцепились бы они друг дружке в волосы при встрече. Но они целовались, как лучшие подруги, и мне даже почудилось, что на глазах у обеих слезы. Ярлов столь же иронически указал мне трубкой в другую сторону, где я увидел мадам Литли и Софью Смарагдовну. Я вздрогнул. Вот кого напоминала мне мадам Литли. Она и Софья Смарагдовна выглядели как сестры-близнецы, как двойники. Ярлов снисходительно помахал мне трубкой, как бы напоминая, что спектакль давно уже идет.
