Генри Хаггард - Падение Иерусалима
А годы всё шли и шли, и наступило время, назначенное советом для начала её обучения. Среди кураторов шли продолжительные споры. В конце концов для её обучения были выделены три самых образованных члена общины. Мириам оказалась весьма способной ученицей, у неё была превосходная память и природная любознательность; в особенности её привлекали языки и история, а также всё то, что касается Природы. Одним из её учителей был египтянин, из фиванских жрецов; по пути в Иудею около Иерихона он тяжко занедужил и был исцелён ессеями, которые обратили его в свою веру. От него Мириам узнала многое об их древней цивилизации и даже о сокровенных тайнах египетской религии и об её высоких истолкованиях, в которые были посвящены лишь жрецы.
Вторым — звали его Феофил — был грек, бывавший в Риме, он обучил её языкам и литературе этих двух стран. Третий её наставник всю жизнь посвятил изучению зверей, птиц и насекомых, явлений Природы, звёзд и их круговращения; вместе с Мириам он ежедневно ходил на прогулки, подкрепляя свои уроки постоянными наблюдениями.
Когда она подросла, у неё появился ещё четвёртый наставник: художник и ваятель. Он учил Мириам лепить животных и даже людей из иерихонской глины, ваять их из мрамора и пользоваться красками. Этот всесторонне одарённый человек умел также петь и играть на музыкальных инструментах; в часы досуга он обучал Мириам и музыке. Таким образом, она выросла широко образованной девушкой, знакомой со многим, о чём её сверстницы в те времена даже не слыхали. Сделала она кое-какие успехи и в изучении христианской религии, хотя ессеи ограничивались здесь лишь тем, что совпадало с их собственным вероучением. Кое-что объяснила ей Нехушта; несколько раз в эти края забредали путешественники или проповедники-христиане; они обращались к ессеям и другим евреям, там жившим, со своими проповедями. А когда узнавали, кто она такая, то ревностно старались разъяснить ей основы христианства. Был среди них и старик, слушавший проповеди самого Иисуса Христа и присутствовавший при Его распятии; девушка с величайшим вниманием выслушала его рассказы и запомнила их на всю жизнь.
Но, пожалуй, полезнее всего для её образования было то, что она жила среди самой Природы. В одной-двух милях простиралось Мёртвое море, и по его унылым, безжизненным берегам, куда прибивались белые стволы деревьев, принесённые Иорданом, она часто прогуливалась. Днём и ночью перед ней маячили Моавитские горы, позади неё громоздились фантастические, таинственные барханы пустыни, тянущейся вплоть до других гор, и те серые, иссушенные зноем края, что простираются между Иерихоном и Иерусалимом.
Рукой подать было и до широкого мутного Иордана, плодородные берега которого наряжались весной восхитительной зеленью и куда слетались зимородки, журавли и всевозможные водоплавающие птицы. Пустыня вдоль реки усеивалась мириадами цветов; в различные времена года их ковёр горел всеми красками радуги. Мириам с восторгом собирала их и даже выращивала в саду возле дома.
Постепенно в душе Мириам откладывалась мудрость, земная и божественная; эта мудрость светилась теперь и на её лице и в глазах, придавая ей ещё больше пленительности. Не обделена она была ни обаянием, ни грацией. Роста она была небольшого, сложения хрупкого, страдала бледностью, зато волосы у неё были тёмные, пышные и вьющиеся, глаза — большие, нежно-голубого цвета. Руки и ноги необыкновенно стройные, движения — быстрые и проворные, как у пташки. Так она росла, щедро расточая любовь и любимая всеми; даже цветы, что она выращивала, и звери, которых она кормила, казалось, находили в ней лучшую подругу.
Одна Нехушта не одобряла такой чрезмерной, по её мнению, учёности и столь строгого распорядка дня. До поры до времени она мирилась со всем этим, но когда Мириам достигла одиннадцати лет, она откровенно выложила комитету, а через него и совету кураторов всё, что по этому поводу думает.
Разумно ли вот так воспитывать малое дитя, вопрошала она, превращая его в некое подобие мрачной старухи, в то время как её однолетки, не засоряя себе головы всевозможной премудростью, проводят время в беспечных играх, свойственных их возрасту. Что, если её голова не выдержит подобной перегрузки, она лишится рассудка либо умрёт, — и какой тогда прок от всей её учёности? Пусть у неё будет больше свободного времени, и пусть она обучается с другими детьми.
— Седобородые отшельники, — выразительно добавила она, — не самое подходящее общество для маленькой девочки.
Последовали долгие споры и совещания с лекарями, которые поддержали Нехушту: да, для девочки необходимо общество сверстников. Трудность, однако, заключалась в том, что в общине не было других девочек. Оставалось искать друзей для Мириам среди мальчиков. Но и тут имелись свои трудности: среди всех мальчиков, воспитывавшихся в общине, чтобы затем её пополнить, был лишь один равный Мириам по происхождению. У себя в общине ессеи не считались с общественными различиями, даже с различиями происхождения и расы. Но Мириам не принадлежит к общине, она лишь их гостья, не более, они должны заменить ей родителей, но, став взрослой, она покинет их и уйдёт в большой мир, что лежит за пределами их деревни. Будучи, при всей своей детской простоте, людьми умудрёнными, они считали, что ей не следует знаться с людьми низкородными.
Этот единственный мальчик — Халев — родился в тот же год, что и Мириам, — это был год, когда умер Агриппа и наместником назначили Куспия Фада[18]. Отцом Халева был знатный еврей по имени Хиллиэль, временами сотрудничавший с римлянами, то ли ими убитый, то ли погибший среди двадцати тысяч людей, затоптанный насмерть во время празднования Пасхи в Иерусалиме, когда прокуратор Куман[19] приказал своим солдатам рассеять скопище горожан. Зелоты, считавшие его предателем, не преминули завладеть всем его имуществом, его же сын Халев, лишившийся не только отца, но и матери, был в бедственном положении привезён одной из её подруг в Иерихон. У неё не было другого выхода, кроме как передать его ессеям на воспитание; достигнув совершеннолетия, он сможет, если захочет, остаться в их общине. Совет решил, что этот-то мальчик и будет отныне играть с Мириам, к обоюдному их удовольствию.
Халев был красивым мальчиком с живыми, наблюдательными тёмными глазами, с длинными, до плеч, чёрными кудрями. Хватало у него и ума и смелости, но характер был излишне пылкий и мстительный, — и тут уж он ничего не мог с собой поделать. В своих желаниях он не знал никакой узды и был постоянен и в любви и в ненависти. Так, он ненавидел 11ехушту. Проницательная ливийка, без помощи книг изучившая людскую природу, сразу же разгадала его и сказала, что он может выдвинуться на первое место в любом деле, если только его не предаст, и что, создавая его, Бог взял всё самое лучшее, но чтобы цезарь не обрёл грозного соперника, наполнил чашу вином страсти, не подлив, однако, необходимой честности. Мириам не замедлила передать её слова Халеву, считая их лишь забавной шуткой; она хотела только подразнить своего маленького приятеля по играм, но ожидаемой вспышки гнева не последовало, Халев только сощурил глаза и потемнел лицом, как грозовая туча над горой Нево[20].
— Ты что, не слышал, Халев? — спросила Мириам, слегка разочарованная.
— Да, слышал, госпожа Мириам. — Так ему было велено называть свою подругу. — Можешь сказать этой старой чёрной карге, что я и впрямь намерен быть первым во всех делах. И ещё скажи, что, может быть, Бог и забыл подлить что-нибудь в чашу моей души, но зато Он снабдил меня хорошей памятью.
Когда Нехушта услышала это, она посмеялась и сказала, что тут есть доля правды, но тот, кто пытается взобраться сразу на несколько лестниц, кончает обычно падением, а когда голова отлетает от тела, где она, хотелось бы знать, самая лучшая память?
Мириам была по-своему привязана к Халеву, но никогда не любила его так, как старых «дядюшек», а тем более Нехушту, которая была ей дороже всех на свете. Не любила, может быть, именно потому, что он никогда не сердился на неё, что бы она ни говорила и ни делала, никогда даже не повышал голоса, но всячески стремился угодить, выполнить любое её желание. И всё же он был лучшим из всех приятелей. Если Мириам выражала желание погулять по берегу Мёртвого моря, он тут же её поддерживал. Если она собиралась половить рыбу в Иордане, он приносил наживку или сеть, он же снимал и пойманных рыб с крючка — сама Мириам не любила это делать. А если она мечтала о каком-нибудь редком цветке, Халев охотился за ним целыми днями, хотя к самим цветам, как она знала, был совершенно равнодушен; а когда наконец он отыскивал этот редкий цветок, то запоминал место и торжественно вёл её туда. Мириам быстро догадалась, что он боготворит её. Если в его характере и были черты фальши, в этом своём обожании он был совершенно искренен. Если и возможна любовь между детьми, то Халев любил Мириам — сперва детской любовью, а затем истинной мужской любовью. Но Мириам, увы, не разделяла его чувств. В противном случае их жизнь сложилась бы совсем по-другому. Для неё он был только находчивым товарищем по играм.
