Страна Печалия - Софронов Вячеслав
Дарья внимательно посмотрела на него, вытерла руки о передник, подошла к остывавшей на большом деревянном столе корчаге, зачерпнула что-то оттуда деревянной ложкой, дунула на нее несколько раз и попробовала на вкус.
—
Соли мало, киньте пару щепотей, — велела она одной из подручных кухарок и вновь вернулась к Аввакуму.
—
Я вот что тебе скажу, батюшка… Видел, как кушанья пробовала и сразу определила, что не так. На то я и на кухне хозяйка. А вот с людьми — иное дело, их на зуб не возьмешь, не попробуешь — солоно или нет. То, скорее, твоего ума дело, — ловко ушла она от ответа. — Потому как ты с людскими душами дело имеешь, а я все больше с пирогами да квашеной капустой. Уж извини меня, коли чего не так сказала.
—
За что ж извинять? — улыбнулся Аввакум. — Все правильно говоришь. Только ты и с людьми дело имеешь, а не с одними пирогами. Так что ты, кумушка моя, задом-то не крути, не пяться, а лучше скажи, что думаешь.
Дарья громко крякнула, засмеялась и ответила:
—
Трудно с тобой дело иметь, батюшка, все ты наперед знаешь, всему объяснение найдешь. Ладно, скажу тебе, что обо всем том думаю… А думаю я вот что, уж не знаю, будешь ли обижаться на мои слова или нет, но ты здесь человек сторонний, надолго не задержишься… Не перебивай, коль говорить велел, — подняла она руку, видя, что Аввакум пытается что-то возразить. — Точно говорю, скоро тебя либо обратно в Москву затребуют, либо куда дальше пошлют…
—
Откуда тебе сие известно? — не вытерпел он, с удивлением смотря на Дарью.
—
А то мое дело, не хочешь — не верь. А вот так оно и будет, что я сказала. Потому как Семушка наш пока что под патриархом ходит, с которым ты свару великую затеял, и виниться в том не собираешься, как я посмотрю. Не сегодня завтра дойдет до патриарха нашего, чего здесь творится, то он непременно за тебя первого и возьмется. Точно говорю… Тебе здесь он вряд ли оставит. А как ты, мил-человек, с владыкой нашим распрощаешься, то ему-то придется дальше править всем хозяйством, как и раньше, пока смену не пришлют. И не только по собственному разумению, но и как из Москвы укажут. Потому никакого резона ссориться с дьяком у него не было. Другое дело — Аниська, о его похождениях всем известно. Вот если бы он у воеводы одного его затребовал, другое дело. А дьяк наш — птица высокого полета, коли из самой Москвы прибыл, то там наверняка своих людей имеет, что с ним повязаны разными затеями…
—
Что это за затеи этакие? Откуда тебе о них известно? — с удивлением спросил Аввакум, не ожидавший от обычной кухарки подобного ответа.
—
Тебе-то зачем о том знать? Долго рассказывать. Ты меня о другом спросил, потому дай досказать. Так вот, воевода дьяка ни за что не выдаст, поскольку тоже с Москвой связь имеет. Я тебе так скажу, концы от узелка, что здесь завязался, в Москву тянутся. Там и искать надо, а то ни тебе, батюшка, ни Семушке нашему, не по силам. Руки, как говорится, коротки. А начнете шибко на себя тянуть, то и вовсе оборвется все. Тогда совсем вам худо придется.
—
Мудрено как-то говоришь ты, Дарыошка, не пойму, о чем пояснить хочешь. Или за дьяка шибко переживаешь, или, в самом деле, знаешь чего-то этакое, о чем мне не известно.
Дарья в ответ только хмыкнула и снисходительно глянула на протопопа.
—
Недаром говорят, что бабий ум вам, мужикам, ни за что не понять. Так что, как просил, о том все и сказала. А дальше сам решишь, как поступать, в какую сторону бежать, под каким кустом укрыться. Думай, батюшка, думай.
Она опять отошла к другой корчаге, подняла крышку, глянула внутрь и вновь вернулась к протопопу.
—
А владыке так и скажи, только в мою сторону не указывай, мол, пустая эта затея — воевать с дьяком сбежавшим. Когда он под боком был у владыки да его за нос водил, то будто бы не понимал Семушка наш, с кем дело имеет. А вот теперь, как жарко стало, спохватился. Да поздно, коль молоко сплыло, обратно его никак не вернешь, лишь людей насмешишь или еще чего похуже наделаешь. Боюсь, зная вас обоих, как бы все супротив вас и не обернулось. Все, батюшка, иди, а то девки мои не то сготовят, а виноватой мне быть. На меня обиды в душе не держи, я тебе от чистого сердца, как есть сказала. Жалко мне вас обоих, а помочь ничем не могу…
—
Это за что же тебе нас жалко? — с удивлением вытаращил на нее глаза Аввакум, окончательно сбитый с толку всем услышанным.
—
А что мне остается? Такая бабская доля — только и жалеть вас, несчастненьких.
—
Ну, знаешь, — выдохнул Аввакум, — не тебе о том судить. Тоже мне, нашлась весталка! Все-то она знает, обо всем-то она ведает. Лучше следи за стряпней своей, а то такого мне наговорила, словно на тебя божественное откровение нашло.
Но Дарья уже не слушала его, а кинулась с веселкой в руках на другой конец своих владений, где две кухонные девки о чем-то громко спорили. Аввакум немного постоял и пошел обратно, так и не решив, правильно ли он сделал, обратившись к ней. Но при этом в душу его закрались сомнения: а может, в самом деле права эта женщина, и все ею сказанное вскоре исполнится… Но сейчас ему нужно было исполнить то, что они задумали с владыкой, и от этого ему стало совсем горестно и как-то не по себе…
* * *
…Домой Аввакум вернулся уже затемно, и Марковна сразу поняла, что муж не в духе, а потому никаких вопросов задавать не стала, ожидая, когда он не утерпит и расскажет все сам. Она сейчас разрывалась на два дома, поскольку Маринка сразу после сыгранной прошлой весной свадьбы начала жить с Тихоном отдельно, а вскоре забеременела и должна была разродиться где-то во время Великого поста. Потому Марковне приходилось едва ли не каждый день навещать ее, тем более что Тихона заслали еще по осени вместе с отрядом других таких же казаков куда-то на Север для сбора ясака, и теперь возвращения его ждали со дня на день. Маринка хоть и отнекивалась, что пока в силах сама управляться по хозяйству, но давалось ей это с трудом, и Марковна отправляла ей в помощь старших сыновей истопить печь, привести воды с реки, что те с радостью исполняли. Сама она еще успевала вечерами посидеть за шитьем, готовя пеленки для будущего младенца.
Аввакум же, хоть время от времени интересовался, как там здоровье у племянницы, но сам к Маринке почти не наведывался, а все пропадал по своим извечным церковным делам, благо народ потянулся к нему, несмотря на его чрезмерную строгость, многие шли к нему на крестины и венчание. Он и потом не оставлял без внимания ни молодых, ни окрещенных им прихожан своих и старался при каждом удобном случае заглянуть к ним, что-то посоветовать, наставить на молитвенный путь. И непременно, как передавали Марковне с улыбкой некоторые из прихожан, напомнить, чтоб стояли на старой, истинной, вере и никакие патриаршие новины на дух не принимали. Она понимала, говорить ему об этом не имеет смысла, все одно не послушает, а то еще и приструнит ее, рассердится, а в завершение потребует чтения совместно с детьми нескольких десятков молитв едва ли не до самой утренней зари.
Марковна пробовала отнекиваться, что и так читает по памяти молитвы во время занятия рукоделием, но он и слушать не хотел. И она подчинялась, вставала рядом с ним на колени перед иконами и повторяла вслед за ним и «Царю Небесный…», и «Владычица Богородица…», и псалмы Давидовы. Все, что помнила с детства и многократно вычитывала после замужества. На молитву вместе с ними вставали и дети с той лишь разницей, что им разрешалось молиться стоя, потому как пол в доме в морозные дни был холодный и, не приведи господь, застудиться мог каждый из них, а лечение опять же легло бы на ее женские плечи.
Сейчас, поглядывая в мужнину сторону, она пыталась предположить, в чем причина его недовольства, и ей почему-то подумалось, что он наверняка ввязался в историю с побегом с архиерейского двора дьяка Струны, доставившего им столько неприятностей. Не таков был Аввакум, чтоб спускать обидчикам своим, хоть сам и учил о любви к ближнему. Но тут, что называется, нашла коса на камень, и чем вся эта история закончится, она могла только гадать.
