Сергей Максимов - След грифона

Пройдет четыре месяца, и 25 апреля 1920 года эти же самые легионеры в составе 3-й польской армии уже с другой стороны бывшей Российской империи будут маршировать по Украине, а 7 августа 1920 года окажутся в матери городов русских – Киеве.

– Эй, товарищ, – обратился Суровцев к проходившему мимо железнодорожнику. – Не подскажешь, где тут у вас комендатура?

Железнодорожник обернулся и с нескрываемой тревогой оглядел молоденького комиссара в кожаной куртке, в такой же кожаной фуражке со звездой. Тяжелый «маузер» в деревянной кобуре болтался у бедра комиссара. Трудно было узнать в этом небритом человеке полномочного представителя адмирала Колчака, генерал-майора белой армии Мирка Сергея Георгиевича.

– Вы, товарищ комиссар, до водокачки ступайте. Там дом двухэтажный деревянный стоит. Это и есть комендатура.

Узловая станция была забита воинскими эшелонами. Едва один эшелон уходил на восток, как прибывали два новых с запада. С севера из Томска прибывали другие части 5-й Красной армии. Новоприбывшие высыпали из вагонов и бежали к зданию вокзала. Несмотря на мороз, на перроне царила невообразимая людская толчея. Сновали красноармейцы – кто в поисках кипятка, кто – спиртного, а кто и просто из любопытства, разинув рот, выяснял, что за станция и чем тут можно поживиться. Дым из труб железнодорожных теплушек смешивался с паровозным паром.

У здания комендатуры толпились командиры и комиссары, тщетно пытавшиеся разобраться, где находятся вышестоящие штабы вверенных им частей. Время от времени на крыльцо, которое охраняли двое часовых, выходил помощник коменданта с бумагами в руках. Он записывал новоприбывших, громко объявлял, на каких путях стоят те или иные эшелоны, и снова исчезал в здании. На короткое время людская волна отступала. Но с приходом новых эшелонов все опять повторялось.

– Мне к коменданту, – протягивая мандат, уверенно сказал Суровцев помощнику.

– Всем к коменданту, – огрызнулся помощник коменданта, но протянутый документ взял. По мере того как он читал текст мандата, лицо его вытягивалось. Было от чего.

«Мандат. Настоящим удостоверяем, что тов. Козлов И. С. является полномочным представителем Управления делами Совета народных комиссаров РСФСР на территории Западной и Восточной Сибири. Всем органам ВЧК, командирам и комиссарам РККА, представителям советской власти на местах оказывать содействие и помощь.

Председатель Совета народных комиссаров Ленин В. И. (Подпись).

Управляющий делами СНК Бонч-Бруевич (Подпись).

Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский Ф. Э. (Подпись)».

Ниже стояла печать Совета народных комиссаров.

– Проходите товарищ, – открывая дверь, сказал помощник коменданта. – Чем же мы вам можем помочь? Что от нас-то нужно?

– Мне необходимо попасть в Мариинск, – ответил Суровцев, поднимаясь по крутой лестнице на второй этаж здания.

– Всяко-разно вам с комендантом сначала надо разговаривать, – после минуты раздумий произнес помощник. – С четвертого пути эшелон будет отправляться. Им вас и отправим. Давайте-ка ваш мандат. И как доложить о цели вашего обращения к нам?

Суровцев невольно поразился такой налаженности работы. В комендатурах и штабах белых частей было больше неразберихи. Здесь же царил рабочий настрой. В приемной две опрятные машинистки неустанно стучали на пишущих машинках. На стене красовалась надпись «Не курить».

– Так как доложить? – кивнув на дверь, из-за которой доносился приглушенный голос человека, разговаривавшего по телефону, спросил помощник коменданта.

– Беляки, отступая, везут с собой золотой запас России. Возможно, что-то прячут. Меня интересует все связанное с этим вопросом. Предписание вы получали?

– Получали. Даже кое-что выяснили по этому делу...

– Вот как? – искренне удивился Суровцев.

– Да. На перегоне Юрга – Тайга белые что-то выгружали. Но с этим вам лучше в ЧК. Они сейчас этим занимаются. Хотя, может, и не надо. Наш комендант сам чекист, – уважительно сообщил помощник. – Посидите пока, товарищ Козлов, а я доложу, – сказал он и исчез за дверью.

Суровцев напряженно думал, что давалось ему непросто – ужасно болела голова. Вероятно, была высокая температура. Лицо пылало. «Все пока рассчитал правильно. Теперь нужно обрастать подлинными документами, собирать информацию. Решать, что делать дальше, – думал он. – Только бы не свалиться в бреду. Если судить по симптомам, у меня все же не тиф. Скорее испанка. Но от этого не легче».

– Заходите, товарищ, – пригласил помощник коменданта, выйдя из кабинета. – А я пойду дальше разгребать, – добавил он, забирая со стола листки с машинописным текстом.

Всего можно было ожидать, ко всему, казалось бы, был готов Суровцев, но только не к этому. Из-за большого письменного стола поднялся и двинулся к нему с рукой, протянутой для рукопожатия, его соперник, отец Асиной дочери – Железнов. Несмотря на болезнь, реакция у Суровцева оказалась несоизмеримо лучше, чем у Железнова. Профессиональная реакция. Изумленный Железнов не успел опустить протянутую для пожатия руку, как в правой руке Суровцева оказался извлеченный из кобуры и взведенный для стрельбы «маузер». Самому Суровцеву казалось, что все это он проделал очень медленно, но это произошло за какие-то доли секунды. Еще секунда, и ствол тяжелого самозарядного пистолета смотрел в лицо Железнова.

– Долг платежом красен, – неясно что имея в виду, посиневшими губами произнес Железнов.

Глава 29. Приятели

«Странный я человек, – подумал о себе Соткин, медленно просыпаясь и глядя в высокое небо сквозь ветви берез. – Казалось бы, война, а как-то спокойно на душе». Да и не его, Соткина, казалось бы, эта война. Что он, советскую власть защищает? Нет. А ведь все равно ввязался.

Впервые за последние годы он оказался вдруг нужным и востребованным. Сама причастность к большому и нужному делу, как оказалось, была всегда ему необходима. Он, как это ни странно ему самому было, находился в своей среде. А между тем брошенная в пекло Смоленского сражения Сибирская стрелковая дивизия лишь на короткое время задержала вражеское наступление на своем участке обороны. Обескровленные немногочисленные ее остатки в конце концов оказались в окружении.

Особая группа маршала Шапошникова очень точно охарактеризовала тактическое поведение вражеских и наших войск. Танковыми клиньями противник расчленял нашу оборону и, двигаясь по дорогам, проходил до ста километров в день. А вдоль этих дорог шли обескровленные отступающие наши части, тщетно пытаясь обогнать моторизованные части противника, чтобы выстроить перед ним сплошной фронт.

Суровцев справедливо заметил сходство действий гитлеровцев с действиями командования 5-й армии против армий Колчака. Только масштаб был не тот, и теперь уже немцы в полном смысле слова вытесняли нас с нашей территории.

Впоследствии Гудериан признавался, что все время боялся фланговых ударов русских. Но его пока никто не бил. Вывод особой группы резать фланги неприятеля не был доведен до конкретики приказа. Да и нечем было бить. На основных участках своих прорывов немцы, при сравнительно малой численности своих войск, иногда имели восьмикратный перевес в технике и живой силе.

Многие командиры среднего звена благодаря солдатскому чутью понимали, что любые их действия по уничтожению неприятеля необходимы, как никогда. Выходя из окружения, они не бежали без оглядки, а по мере сил и возможностей дрались. Уничтожали мелкие гарнизоны, обстреливали колонны. А уж съехавшие с шоссе мотоциклисты были просто обречены стать легкой добычей. Но, как это всегда бывает, одни дрались и отступали, другие же просто бежали без боя.

Вокруг Александра Александровича быстро собралось до роты солдат и командиров. Да, и командиров! Эти люди дрались. Сейчас, оказавшись в окружении, в тылу у немцев, Соткин чувствовал себя лучше, чем находясь на передовой. Тупо ходить в атаку или сидеть в обороне было не в его характере. Его тянуло в разведку. Как сказал бы Суровцев, к «партизанщине». Это было опаснее, но имело неоспоримое преимущество – отсутствие начальства, политруков и особистов, с бестолковыми приказами и проверками. Главное то, что можно было хоть как-то самому распоряжаться своей судьбой; пусть и в малой степени, но самому влиять на ход событий. А это на любой войне – большая роскошь. Будь его воля, он бы вовсе не стал выходить из окружения, а остался в тылу у немцев и партизанил бы себе, и партизанил. Все к тому, казалось бы, и шло. Но в отряде находилось ни много ни мало знамя дивизии, спасенное во время отступления. Непреложный воинский закон требует от воина сохранения символа воинской чести – знамени части. Пока есть знамя – существует и часть. «С потерей знамени часть расформировывается, а лица, виновные в этом, подлежат суду военного трибунала», – гласили и гласят воинские уставы армий всего мира. Соткин принял командование на себя на самых законных основаниях. За несколько недель блуждания в немецком тылу они истребили не менее полутысячи вражеских солдат и офицеров. И это по самым скромным подсчетам Соткина. Партизанские наклонности Соткина проявились во всей своей «красе» и достигли своего пика, когда он сам лично расстрелял майора, попытавшегося подчинить окруженцев себе. Он, этот майор, утром вышел на боевое охранение отряда Соткина. Вышел один и без документов. Его разоружили и привели к Александру Александровичу.