Валентин Пикуль - Фаворит. Том 2. Его Таврида
– Отрезай их! – стал волноваться Ушаков.
66 пушек «Мелеки-Бахри» молчали. Его взяли на абордаж, над ним взвился русский флаг. На «Рождестве Христовом» Ушаков подходил все ближе и ближе к массивному «Капудание».
– Саид-бей, – крикнул он, – прыгай за борт!
– Я отрежу тебе уши, – отвечали ему по-русски.
Зайдя с кормы неприятелю, Ушаков поставил своего флагмана бортом, чтобы увеличить эффективность огня.
– Врежьте брандскугелем, – спокойно велел он.
Брандскугель, яростно шипя, вонзился в «Капудание», который и запылал, но Саид-бей не думал сдаваться. Матросы его уже сыпались из люков, как тараканы из горящего дома.
– Аман, урус… аман! – взывали они о пощаде.
С кормы «Капудание», прямо из дыма, Ушакову кричали:
– Я тебе нос отрежу и глаза выколю!
– Аман, аман… – метались в палубах турки.
Канониры спутали «аман» с «обманом»:
– Опять обманывают… Тогда бей их!
Три мачты подкосило разом, будто деревья в лесу, и мачты, разрывая горящие снасти, падали. Было видно, как в пробоины, будто в колодезные ямы, хлещет морская вода. Ушаков, руками разводя перед собою густой дым, звал Саид-бея:
– Где ты, хвастун и бездельник? Прыгай, пока не поздно… Вот мой нос! Вот мои глаза! Вот мои уши! Прыгай, старче…
– Здесь он, – послышалось из дыма.
Возникла незабываемая картина: невольники тащили на себе турецкого адмирала и свалили его к ногам Ушакова, как мешок. Федор Федорович сразу же остыл от боевого гнева.
– День добрый, Саид, – сказал он ему. – В твои-то годы мог бы и дома посидеть: чего полез в эту кашу?
Посреди моря возник вулкан: «Мелеки-Бахри» взорвало.
Вот только теперь Саид-бей стал плакать.
– Не о себе плачу, – говорил он. – Но мой корабль имел в трюмах всю казну султанского флота… Кто мне поверит, что пиастры погибли? Будут думать, что я их украл…
Русская эскадра отвернула в сторону Гаджибея, рядом с нею всплескивала волны гребная флотилия чубатых полуголых запорожцев. На бригантине, под широким кейзер-флагом, спешил навстречу сам Потемкин. А в честь его нужен салют.
– В тринадцать выстрелов, – указал Ушаков.
Рядом с Потемкиным стояла на палубе женщина ослепительной красоты, ветер развевал ее тонкий прозрачный хитон.
Потемкин, указав на женщину, крикнул Ушакову:
– В ее честь – еще тринадцать! Она треск любит…
Это была знаменитая Софья де Витт, которая заверила Потемкина, что станет принадлежать ему только тогда, когда падет Измаил…
12. Измаил вокруг да около
В салоне Ушаков отрапортовал: турки потеряли около 2 000 людей, на «Мелеки-Бахри» сдались 560 моряков, с «Капудание» спасли 18 человек, но зато Саид-бей уже пьет мокко на «Рождестве Христовом». Потемкин с высоты своего гигантского роста навалился всей тушей, сверкающей от обилия орденов и бриллиантов, на приземистого Ушакова, сдернул с него парик и смачно расцеловал в голову, коротко остриженную. Первым делом спросил – сколько русских на эскадре побито?
– Двадцать одна душа.
– Великое дело свершено вами! – сказал Потемкин. – Изгнав капудан-пашу с моря, открыл ты для армии дорогу к Дунаю, а там, на Дунае, – Измаил… Суворов ведает, что без него с Измаилом я не управлюсь, а ты, Федор Федорович, знаешь, что без тебя, друга милого, флоту Черноморскому не жить…
Он выпил водки, присел к столу, письмом оповещая столицу о победе флота: «Наши благодаря Богу такого перца задали туркам, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли б трус Войнович был (на его месте), то бы он с… у Тарханова Куга либо в гавани».
Ушаков сказал Потемкину:
– Теперь хочу сразиться с Саидом-Али.
– А на что он тебе?
– Мне Саид-бей сказал, что Саид-Али показывал султану Селиму железную клетку для тигров, в которой поклялся меня живым, будто зверя какого, в Константинополь доставить…
Петербург снова салютовал черноморцам. Федор Федорович получил Георгия и Владимира вторых степеней. А прежние ордена нижних степеней с курьером отправил в Капитул орденский, вернув их государству обратно: с груди адмирала они теперь достанутся другим, которые моложе его, у которых все еще впереди. Светлейший еще раз заверил Ушакова, чтобы завистников не страшился: «Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от прямых заслуг!»
* * *Турок в чистом поле привык бегать, зато уж, если посадить его в крепость, нет врага более стойкого и упорного.
В череде событий на Дунае не забывалось, что несчастный поход Юрия Бибикова к Анапе снова оживил фанатизм имама Мансура. Два года турки собирали армию, и, двинутая на Кизляр грозным Батал-пашою, она была уничтожена за два часа. Черкесы разбежались по аулам, а Батал-паша сдался русским воинам со всеми пушками, халатами, саблями, подзорными трубами и швейцарскими часиками. Потемкин, узнав об этом, распорядился:
– Чтобы в народе русском никогда не увядала память о победе этой, станицу на Кубани именовать Батал-пашинской. А шейха Мансура, в Анапе скрывшегося, хватать живьем! Я к туркам милосерден, но сволочь фанатическую умерщвлять стану…
Всегда крайне обходительный с побежденными, он велел Попову переслать в Севастополь деньги – на пособие пленным туркам, сдавшимся на «Мелеки-Бахри». Голенищев-Кутузов, оправившийся после второго ранения, уже двинул войска к Измаилу, и Потемкин перенес ставку в Бендеры, где по-прежнему был окружен свитою, музыкой, благоуханиями, лестью и женщинами.
Ночи были по-осеннему темными, на яркий свет в комнате с улиц влетали нетопыри. За ломберным столом, как всегда, шла игра. Попов, невезучий в картах, шапками выносил к столу золотые червонцы. Комнаты светлейшего украшали жемчужные вензеля имен женщин, благосклонности которых он домогался. Сейчас Потемкин резался в карты под двумя вензелями сразу: «Е» – это Екатерина Долгорукая, гуляющая по коврам в чалме и шальварах одалиски, а «S» – это Софья Витт. В свите поговаривали, что скоро нагрянет графиня Браницкая… Де Рибас докладывал Потемкину, что его флотилия запорожцев уже вошла в Дунай, и светлейший спросил Ланжерона:
– Вы, полковник, сражались в армии Вашингтона, так скажите, есть ли где в мире крепости подобные Измаилу?
– Бастилия перед Измаилом – игрушечный домик.
Герцог Арман Ришелье был в свите Потемкина самым скромным и образованным среди аристократов.
– Дюк, – спросил его Потемкин, – вы объездили всю Европу, сравним ли Измаил с какой-либо еще цитаделью?
– Я не могу судить о достоинствах Измаила, не видев его, но принц де Линь говорил мне о его неприступности….
Потемкин проигрался и, расплачиваясь за проигрыш, широко зачерпнул золота из шапки своего верного сикофанта.
– Ты себе еще достанешь, – сказал он Попову, – а мне взять негде… Да и кто мне даст?
Принц де Линь прислал в Бендеры сына своего, видного инженера-фортификатора, которого прочил в армию Суворова.
– Лучше следовать далее, оставив Измаил в тылу армии. Допустимо, – сказал де Линь-младший, – что храбрые русские солдаты с возгласом «Виват Екатерина!» взберутся на его стены. Но что они могут поделать с гарнизоном в тридцать пять тысяч отборных башибузуков? Вы все без голов останетесь…
Князь Репнин уже бывал под Измаилом, откуда с трудом ноги вытянул; он тоже доказывал невозможность штурма:
– К числу гарнизона прибавим еще и фанатичных жителей, давших клятву на Коране, прибавьте и татар с Каплан-Гиреем, который привел в крепость орду и шесть сыновей своих… А что вы станете делать с Измаилом, если возьмете его?
– Я сровняю его с землей…
Потемкин крепостей не жаловал. Он предпочитал видеть лучше гладкое место, нежели эти несуразные сооружения, гнездища эпидемий, которые своими безобразными контурами оскорбляли его эстетические вкусы.
Была еще одна крепость, которая решила ему не сдаваться, – это Софья де Витт, которая раскинула перед ним карты, гадая:
– Трефовая дама еще далека от вас, и вы получите от нее желаемое, когда закончатся хлопоты… с Измаилом.
– Карты врут! – в гневе отвечал Потемкин, свирепея.
Одна из светских дам, бывшая тогда при Потемкине, писала: «Волшебная азиатская роскошь доходила до крайней степени… Сам князь носил кафтан, расшитый соболями. Екатерина Долгорукая не покидала князя Потемкина. Г-жа С. Витт бесилась при этом, играя роль наивной простушки. Ужин разносили кирасиры высоченного роста с огромными воротниками; на головах у них были черные меховые шапки с султанами, перевязи серебряные. Во время ужина прекрасный оркестр Сарти исполнял самые лучшие европейские пиесы… Вечером я услышала выстрелы, возвещавшие о взятии нами Килии».
