Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Староват я уже для таких драк, — скромно и устало сказал Пруит. — Черт! Ему сейчас даже на ринг не подняться. А бой провести — об этом и думать нечего. Неужели он будет драться, ты как считаешь?
— Этот будет, — сказал Вождь. — Он — лошадь. К тому же метит в капралы.
— Дай бог, чтобы ты был прав. Не хочу, чтобы он из-за меня не выступил. Честно говорю.
— Как я слышал, ты его не очень-то жалел. — Вождь скупо улыбнулся.
Пруит в ответ тоже улыбнулся, откинулся на спинку стула и поднес к губам банку с пивом. Солоноватый бодрящий холод жадного, долгого глотка пробил застрявший в горле скользкий ком, смыл его, ледяной свежестью прочистил голову.
— Уф-ф! — благодарно выдохнул он. — Да ведь к этому давно шло. Он сам напрашивался. С первого дня, как я к вам перевелся.
— Точно, — согласился Вождь.
— Но я не хочу, чтобы из-за меня он не смог выступать.
— Ничего с ним не будет. Он — лошадь. Ему бы еще соображения прибавить — против него не потянул бы ни один тяжеловес дивизии.
— Пугливый он только очень.
— Вот именно, — кивнул Вождь. — Выступит он, не волнуйся. Наверно, даже выиграет. Его поставили против одного салажонка из восьмой роты. Так что выступить он выступит. А вот что на пару дней заткнется — это как пить дать.
— Факт, — весело сказал Пруит.
— И будет всю жизнь думать, что ты это нарочно, чтобы карьеру ему испортить.
— Динамит тоже так решит.
Вождь кивнул большой головой, тяжело и медленно, будто это стоило ему огромных усилий.
— Теперь уж ты в дерьме по самые уши. Правда, ты и раньше был в черном списке. Под трибунал они тебя, конечно, подвести не смогут. Думаю, тут даже Динамит ничего не сделает. Честная драка, по взаимному соглашению, во дворе… Динамит сам ввел эти правила, придраться не к чему.
— Факт, — радостно подтвердил Пруит. — Ничего у них не выйдет.
— Блум был бы неплохой парень, — задумчиво, философски сказал Вождь. — Ему бы хоть на пять минут забыть, что он еврей.
Пруит почувствовал, как в нем шевельнулось давнее беспокойство.
— Это-то при чем? — возразил он. — Мне наплевать, еврей он или кто.
— Мне тоже. Зусмана вон ребята все время зовут «еврейчик». И ему хоть бы хны. А попробуй кто-нибудь так назвать Блума? Сразу с кулаками полезет. Меня же вот зовут «индеец» — ну и что? Я и есть индеец. Чего тут такого? А Блум еврей, нет, что ли?
— Все верно. — Охватившее его на миг неясное беспокойство улеглось. — Что это вообще за дела, старик? У меня, например, в роду и французы, и ирландцы, и немцы. Что же мне на стенку лезть, если меня будут звать «французик», или «фриц», или еще как-нибудь?
— Правильно, — степенно сказал Вождь.
— Я и говорю, — обрадованно подхватил Пруит.
— Я, конечно, знаю, есть разные дуболомы и сволочи, которые над евреями издеваются, но у нас в роте таких нет.
— Точно. А вспомни, что с индейцами вытворяли.
— Правильно. Просто человек должен понимать, кого надо бить, а кого не надо.
— Верно. — Пруит вольготно развалился на стуле — пиво ударило в голову необычно быстро — и обвел глазами обнесенный решетчатой оградой треугольник пустыря, где на перекрестке трех гарнизонных улиц воздвигли под навесом подковообразную стойку пивного бара, свято почитаемого солдатами вот уже двадцать лет. В дальнем углу собралась за пивом кучка седых стариков сержантов, они отгораживали себя от молодой сорокалетней шпаны воспоминаниями о генерале Вилье[33], о Мексике и о мятеже на Филиппинах, когда они задали жару этим проклятым «моро» и испанцам. Стойку в три ряда облепили орущие во всю глотку солдаты. Компания новобранцев в чистеньких, еще не вылинявших летних формах, обнявшись, горланила: «Мы парашютисты капитана Кнопа, мы сигаем ночью прямо в цель. Пусть другие дохнут по окопам, наше дело — девки и постель». Сквозь гул голосов слабо прорывался со двора рев толпы, отмечающей очередной нокдаун. Все это было родное и привычное. Это его жизнь, и он здесь свой.
— Как я погляжу, в других полках нашим боксом что-то не очень интересуются. — Пруит ехидно улыбнулся.
— А на кой им черт? — спокойно отозвался Вождь. — Мы можем хоть задницей землю есть, в этом году нам чемпионат не выиграть. И все это знают.
Пруит посмотрел на него, такого огромного и невозмутимого, и улыбнулся, чувствуя, что любит Вождя за это непоколебимое спокойствие, которое тот умудряется сохранить в сумасшедшей свистопляске, перевернувшей за последний месяц весь мир вверх дном.
— Вождь, старичок, — счастливым голосом сказал он. — Эх, Вождь, старичок… Эти мне спортсмены!.. Эти подлюги спортсмены!
— Ты поосторожнее. — Вождь усмехнулся. — Я, между прочим, тоже имею к ним отношение.
Пруит залился счастливым смехом.
— Пей еще, — сказал Вождь.
— Нет, сэр, теперь угощаю я.
— Да у меня вон сколько. Бери. Ты заработал.
— Нет, — упрямо возразил он. — Моя очередь. Деньги у меня есть. Я теперь всегда при деньгах.
— Я уже заметил. — Вождь усмехнулся. — Твоя киска, видно, на руках тебя носит.
— Да не жалуюсь. — Губы у Пруита разъехались в широкую ухмылку. — Грех жаловаться. Одна беда… — Он вдруг с удивлением прислушался к своему голосу. — Дуреха замуж за меня хочет.
— Бывает, — философски заметил Вождь. — Денег у нее навалом, так что не будь дураком, женись. И пусть обеспечивает тебе красивую жизнь. Будешь жить, как захочешь.
Пруит рассмеялся:
— Это не для меня. Вождь. Ты же знаешь, такие, как я, не женятся.
Он встал и бодро зашагал к стойке. Ах ты, трепло, весело обругал он себя, вечно что-то выдумываешь! А эта выдумка ничего, ей-богу. Это как посмотреть. Да чего там, черт побери! Имеет же человек право помечтать.
— Эй, Джимми! — свирепо крикнул он.
— Привет, малыш! — проорал Джимми с другого конца стойки. На широком потном лице канака сияла улыбка, руки безостановочно сновали, проворно вытаскивая из холодильника на стойку банки и бутылки. По другую сторону громадного холодильника стоял охранник — порядок в баре поддерживали полковые боксеры, которых по указанию гарнизонного начальства хозяин бара нанимал то из одной роты, то из другой. Одетый по всей форме и с дубинкой, временный представитель военной власти без стеснения дул пиво, извлекая из глубин холодильника банку за банкой, а беспомощный хозяин-японец смотрел на все это с болезненной гримасой отчаяния, застывшей на гладком плоском лице.
— Джимми, мне четыре, — крикнул Пруит через рябь голов.
— Понял, — откликнулся Джимми, и улыбка ослепительной вспышкой осветила темное лицо. — Четыре пивка на четыре глотка. — Он поставил банку на стойку. — У вас сегодня ротные товарищеские. Не выступаешь?
— Куда мне, Джим. — Пруит радостно улыбнулся. — Боюсь, заедут в ухо, оно и распухнет.
— Ты даешь! — Джимми засмеялся и вытер лицо рукой, похожей на копченый окорок. — Меня можешь не разыгрывать. Я слышал, ты этого еврейского чемпиона крепко припечатал.
— Вот, значит, как рассказывают? — Пруит хмыкнул. — А я слышал, это он меня припечатал. — Затылком он почувствовал, что несколько солдат задержались у бара и глядят на него. Сзади зашептались. Небось уже весь полк знает, подумал он. Но не обернулся.
— Ха! — Джимми осклабился. — Я, парень, видел тебя на прошлом чемпионате. То что надо! У этого еврея и рост, и удар — все при нем. Но он трус. Они все такие. А вот ты не трус.
— Думаешь? — Он скромно улыбнулся. — Так как насчет пива?
— Сейчас дам. То, что ты не трус, я знаю. Эти евреи не соображают, на кого можно тянуть, а на кого нет. А я, малыш, через месяц снова в городе выступаю.
Стоявшие рядом по-прежнему смотрели на них и прислушивались.
— Где? — спросил Пруит, с удовольствием ощущая свою принадлежность к узкому кругу избранных, которым доверяются важные тайны. — В городском зале?
— В нем самом. Полуфинал. Шесть раундов. Выиграю — долбаю финал. А финал выиграю — большое турне по Штатам. Ничего, да? Уйду тогда к черту из этого бара.
— Ишь ты! Прямо новый Дадо Марино.[34]
Джимми оглушительно захохотал и выпятил колесом грудь — казалось, он еле умещается за стойкой.
— А то! Мне в самый раз выступать в наилегчайшем. Нет. — Он посерьезнел. — Я уеду в Штаты, как мой дед. Знаешь, как моя фамилия? Калипони. Джимми Калипони, в честь деда. Он в молодости ездил в турне по Штатам. В Калифорнии выступал. У нас в гавайском языке нет ни «ф», ни «р». Мы говорим не «Калифорния», а «Калипони». Вот долбану финал и поеду в Калипони, как мой дед. Оправдаю свою фамилию. Заодно посмотрю, как там живется. Хватит с меня гавайских гитар. — Он ухмыльнулся. — Мне Штаты нравятся, я про тот край много слышал.
— Приду посмотрю, как ты полуфинал выиграешь, — улыбнулся Пруит.
— Люблю я городской зал… Сколько там было боев! Старикан Дикси тоже там часто выступал. Помнишь его? Мы с Дикси по корешам были. Отличный был парень, скажи?
