Наоми Френкель - Дети
Старик помнил ее ребенком, сидящим на влажном камне. Одежда ее промокла под дождем, и тело ее дрожало от холода, но глаза не могли оторваться от цветов радуги. Отец и Гейнц искали ее в саду. Увидев ее сидящей на камне, не торопились приблизиться. Маленький Гейнц хотел тайком подобраться к ней сзади и напугать, прикрыв ладонями ей глаза. Но отец задержал его за руку:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Затем лицо господина Леви исчезло, и возникло лицо Эрвина. Стояли напротив елки в комнате Фриды на последнем празднике Рождества. Все уже расселись на стульях и креслах, погрузились в беседу, ели и пили. Эдит одна осталась у елки.
– Иди сюда, – позвал ее дед, как обычно, – сядь рядом со мной, детка.
Эрвин стоял за стулом деда, и рука на спинке его стула, словно прикрывающая деду уста:
– Ш-ш-ш! Не мешай ей мечтать!
Старик мягко провел руку по шкуре дремлющей кошки, и Эдит почувствовала его взгляд на себе, и открыла глаза.
– Выгоните ее отсюда, – закричала, – выгоните эту кошку!
«Нет у нее больше мечтаний!» – вздрогнул старик и решительно сказал:
– Не выгоню я ее! Куда ее выгнать? В стужу?
– Но почему вы ее все время гладите?
– Я люблю ее, Эдит. Она мягкая и приятная.
Лицо ее посветлело, сбросила одеяло с себя, и он не встал, чтобы его поднять. Следил за ней, пока снова не закуталась в одеяло, и в глазах ее было выражение брезгливости. Взгляд его ожесточился, пока она не прикрыла ноги. Тишина в комнате была тяжелой, и глаза ее умоляли: «Не гладьте ее! Я не хочу, чтобы вы ее гладили! Но глаза его были жесткими: «Не сдавайся отчаянию! Не прячь лицо от света и нежности. Именно, из отчаяния направь свой взгляд к любви». И руки его осторожно согнали кошку с колен.
В саду ветер все еще покачивал ветку сосны, как огромный маятник, отсчитывающий минуты. Она не могла выдержать вид качающейся сосновой ветви и вскрикнула:
Надо срезать дерево перед вашим окном, ветви дичают.
– Я люблю дикую крону, люблю смотреть из постели на эти ветви, борющиеся с ветром.
– Но сосна уродлива, крива, безумна!
– Эдит, ты говоришь о дереве, как о человеке. Она вскочила с кресла, прижалась спиной к холодному стеклу. Старик тоже поднялся и сделал шаг к ней. Она прижала руки к груди, как бы защищаясь. Глаза ее смотрели на дверь. Сбежать. Видела перед собой пустую постель Эрвина и свою светящуюся простынями постель, и страх ее объял при мысли, что у входа в ее комнату ее будет ждать Вильгельмина.
– Что делать? Что мне сейчас делать?
– Жить, Эдит, детка, не переставать жить... И в этот миг душа ее раскрылась, и слезы полились из ее глаз, и старик улыбался этому освобождающему ее душу рыданию.
Ослепительным светом вспыхнул красный флаг со свастикой над домом мертвой принцессы. Около памятника молодого Детлева парни и девушки выстраивали шеренги. Все в коричневых формах, флажки и факелы у них в руках, и шеренги начинают окружать площадь. Не проходит и часа, как всегда дремотная и пустая площадь заполняется людской массой. Все ворота распахиваются. Жильцы закрытых особняков выходят наружу.
– Хайль Гитлер! – сотрясает рев голосов стекла в доме Леви.
– Хотя бы этого он не увидел, – шепчет Эдит старому садовнику.
– Он не удостоился этого увидеть, но в душе видел все это. За это зрелище он отдал жизнь.
Слышна песня и грохот барабанов. Слова и звуки заполняют комнату деда.
Раздавим евреев бесовское семя,Нам души овеет великое время!И воздух отчизны станет свежей,Когда кровь их прольется с наших ножей!
– Ну, что скажешь? – хлопает Зерах деда по плечу, стоя рядом у окна. – Пакуем вещички и – в дорогу, дед.
Впервые Зерах произносит – «дед». Раньше он величал его лишь «господином Леви».
– Тихо! Тихо! – говорит дед. Он не готов к таким новшествам.
– Что случилось? Уже нельзя слово сказать?
– Слово? Это – слово? – Пакуем вещички. В дорогу?
– Почему нет? – упрямится Зерах. – Почему не собраться в дорогу? Что – некуда?
Лицо деда прижато к стеклу, как и всех домашних, включая Зераха. Из калитки дома мертвой принцессы выскочила кривая старуха Урсула. Длинное черное пальто, унаследованное ею от мертвой принцессы, расстегнуто, фалды развеваются на ветру. Всеми силами старых своих ног она старается догнать шествие с факелами. Около дома Леви она настигает это шествие. Глядите: все шествие останавливается в ее честь! Барабанная дробь встречает ее. Ряды раскрываются. Парни, несущие знамена, принимают старуху в свой строй.
– Она сошла с ума! – вскрикивает Иоанна у первого окна.
– Я тебе всегда говорил, что она – сумасшедшая, – говорит Бумба, – какой была и ее «воронья принцесса»
– Заткнись!
– Ты видишь, ты видишь... – обращается Иоанна к Гейнцу, который стоит за спинами детей, положив руки им на плечи. Пальцы его руки силой вжимаются в плечо Иоанны.
– Конечно, вижу, Иоанна. Будь спокойна.
– Не в этом дело. Видишь, я была права.
– Только не начинай сейчас с твоей Палестиной.
– Не это, Гейнц, – горят ее глаза, – говорила, что больше никогда не увижу деда и бабку из Кротошина, когда ты запретил мне ехать к ним из-за генерала Шлейхера. Видишь, я была права.
Он отошел к третьему окну, к Эдит и старому садовнику. Они все еще стоят, прижавшись лицами к стеклам. Процессия покидает площадь по пути к зданию премьер-министра, поздравить Гитлера. Голова колонны, включая Урсулу, уже исчезла. Старик смотрит ей вслед.
– Надо немедленно вернуть Филиппа домой, – отвлекает Гейнц Эдит от окна.
– Да, это необходимо.
– Надо сделать все возможное, чтобы его вернуть.
– Да, все, – и она переводит взгляд с Гейнца на старого садовника.
Лицо его все еще прижато к стеклу. Все еще пытается догнать взглядом Урсулу, подругу молодости, но ее уже не видно. Эдит кладет руку ему на плечо и взгляды их встречаются.
Словно резкий порыв ветра неожиданно врывается в комнату деда. Дверь распахивается – Вильгельмина на пороге. На ней пальто с меховым воротником, шляпа на голове, и новые ботинки на ногах. В руке сумка. Видно, что она собирается на какой-то праздник в этот час. Лицо ее велико и пунцово, и глаза, обычно холодные, пылают.
– Что слышно, детка? – обращается дед к ней, откашливаясь.
– Господин, вы, несомненно, слышали.
– Ничего не слышал, ты имеешь в виду ужин. Он готов?
– Уважаемый господин. Ужин не готов. Я пришла вам сообщить, что беру отпуск сегодня вечером.
– Берешь себе? Чего вдруг, добрая детка? Согласно договору, ты не можешь сама брать себе отпуск. Тебе причитается отпуск один раз в две недели, в конце недели два дня. Не помню, чтобы мы что-то меняли в договоре.
– Нет, ничего не меняли, уважаемый господин. Но в сегодняшний вечер... Весь народ празднует. Я немка, господин... Мне разрешается выйти в город.
– Весь народ празднует! – ах, дед, дед! Он закручивает усы, но пальцы его не крепки, как обычно – Весь народ празднует. Не народ, а нацисты празднуют. Я говорю тебе, что празднуют нацисты, и ты – нацистка. Ты, правда, мне сказала, что являешься лишь членом общества гребцов? А? Так ведь сказала?
– Да, уважаемый господин, только член общества гребцов. Но, господин... Гитлер теперь не только имеет отношение к нацистам. Сегодня он законно пришел к власти! Теперь он представляет весь народ...
– Пошла вон! Пошла вон отсюда немедленно! – как раньше загремел голос деда, и палец указал ей на дверь. – Ты слышишь! Если ты выйдешь сегодня вечером на этот праздник, сюда больше не вернешься в этот дом. Слышишь меня? Если ты выйдешь сегодня, ты нарушаешь договор. Забирай свои вещи, ибо дом этот будет перед тобой закрыт, и ты не переступишь его порог. Оставь на столе свой адрес, и то, что тебе причитается, ты получишь по почте.
Фрида встала рядом с дедом. Никогда нельзя узнать, что придет в голову деду во время гнева. О, Фрида хорошо его знает. Но дед молчит. Совсем успокоился. Только глаза испепеляют Вильгельмину.
Щелкнул замок ее сумки, рука ее достает серебряный карандаш, глаза ее рыщут вокруг. Дед понимает, отрывает угол газеты и дает ей – записать адрес.
– Я увольняюсь.
– Нет, не увольняешься, тебя увольняют! – хлопнула дверь. Вильгельмина навсегда покинула дом Леви.
– Посмотрите, оставила ли она уже дом, – не успокаивается дед.
Площадь пуста и безмолвна. Иногда еще раздается короткое и резкое карканье ворона, и снова – тишина. Вороны погрузились в дрему на ветках. Во многих окнах погасли огни. Дома опустели, жильцы ушли праздновать победу Гитлера. Все недвижно, кроме едва шевелящихся освещенных флагов и единственной фигуры, тянущей ноги по снегу – Вильгельмины. По скорости ее движения видно, что чемоданы вовсе не отяжеляют ее шагов.
– Все мы виноваты, – говорит садовник, обращаясь ко всем в комнате.
На втором окне опускаются жалюзи, и дед приказывает:
– Опустите все жалюзи. Пришла ночь, и все же опустите все жалюзи!
Когда все жалюзи в комнате деда опустились, он обратился к садовнику:
