Юрий Никитин - Князь Владимир
На него смотрели кто с сочувствием, кто с иронией, но все – непонимающе.
– Все эти рассказы о великом прошлом… – сказал Владимир с болью в голосе. – Зачем? Чтобы я преисполнился спесью? Мол, мой народ древнее всех, уже этим я выше других? Так меня тогда с моей Русью и куры загребут. Как бы я ни убеждал себя и вас, что мы-де древнее и потому имеем право на чужие земли, а еще по праву первородства могем другие народы тыкать мордами в ихнее… да и свое дерьмо, но они-то знают, что мы не древнее!
Борис, который не ушел с Нессом, враз ощетинился:
– Княже, мы в самом деле древнее! У меня есть старые записи…
Владимир досадливо отмахнулся:
– Что толку читать чужие летописи? И выдавать их за свои? Конечно, от кого-то и мы пошли. Не из навоза же вылезли, как черви. Но ежели за века не раз сменили земли, язык, веру, то мы уже не тот народ, чьи летописи читаешь и присобачиваешь для Руси! Но будь мы в самом деле древнее всех на свете, то что? Вон иудеи и язык свой сохранили, и веру, и летописи ведут от начала времен, и род насчитывают по сто колен, ежели не по тысячам… Ну и что же? Они так же гонимы, как цыгане или угры. В мире нет почтения к древним народам. Со слабыми не считаются, так мне сказали однажды… в городе городов, будь он… Уже потому мне, князю, надо думать о сегодняшнем дне… и завтрашнем! Да только ли мне, князю? А вам?
Это повисло горьким укором.
Глава 25
Едва по дорогам Руси промчались вестники, что война за престол кончилась, как по тем же дорогам потянулись сперва робко, затем все увереннее купцы, миссионеры, калики, странные заморские гости, от которых непонятно чего и ждать: торговцы не торговцы, послы не послы…
Раньше всех в Киеве появились миссионеры. При взятии Киева и Роденя они были в дальних городах и весях, резни избегли, а когда вернулись в стольный град, здесь уже власть была в железном кулаке захватчика, за разбой, татьбу и обиды чужим или своим гостям карал свирепо и немедля.
Владимир проповедников в терем не пускал, даже во двор велел не запускать, какого бы бога ни славили, но один дождался его выезда рано утром, солнце едва-едва позолотило небокрай. Бросился как коршун на цыпленка, ухватился обеими руками за стремя:
– Великий князь! Выслушай слово Истины! Увидь свет!
Сзади послышался холодноватый скрип железа. Кто-то из дружинников, выказывая рвение, вытаскивал меч. Владимир предостерегающе вскинул руку. Уже и латиняне под его защитой, а этот еще и сам кидается на меч, в мученики попасть размечтался. По их вере кто гибнет за бога, того тот берет к себе, кормит и поит уже всю вечность.
– Что тебе? – спросил он нетерпеливо. – Говори быстро.
– Прими Христа! – возопил монах страстно. – Прими истинного Бога!
Владимир удивился:
– Я не понял, о чем речь? Наша Русь открыта для всех! Вошла в нее жмудь – на холме среди наших богов появился ихний Алябис. Вон, гляди! С головы до ног уже в гирляндах цветов. Жмудь живет с русичами бок о бок, а то и вперемешку, так и боги стоят рядышком, гутарят мирно о своем, божеском. Пришла чудь – своего бога принесли и поставили вровень с нашими. И что же? А ничего. Все люди, всяк хорош по-своему. И боги все хороши, дурному не учат.
Монах затрясся от ярости. Лицо перекосила гримаса.
– Это поганские боги! Только наш хорош, а все остальные – зло! Только мы хороши, а всех остальных – уничтожить!
Владимир сожалеюще покачал головой:
– Какой ты недобрый…
– Христос не мир принес, но меч!
– Значит, он бог войны в овечьей шкуре?
Монаха затрясло еще больше. Худой и изможденный, в черной нелепой одежде, с грязными распатланными волосами, он выглядел чужим в этом чистом солнечном мире.
Владимир поморщился, отодвинулся. От монаха несло нечистотами. Угождая своему странному богу, явно не моется, не подрезал бороду и волосы.
– Ладно, – отрезал Владимир, как отрубил мечом. – Если хочешь, можешь поставить и Христа среди наших богов. Среди киян немало христиан, как еще больше магометан и иудеев. Пусть все боги стоят на почетном месте! Им будут приносить дары… кто какие приемлет, им будут плясать или не плясать, ставить свечи или окроплять кровью. У нас живут разные люди, потому с главного холма смотрят разные боги.
– Наш бог должен быть единственным!
– Нет! – рявкнул Владимир. – Мало того, что я вытряхиваю из них последние гроши на подати, так еще и души ограбить? Пусть хоть здесь не будут рабами!
Он отпихнул монаха ногой, конь под ним сорвался в галоп. Сзади весело загрохотали копыта. Дружинники неслись отдохнувшие, веселые, сытые. Кони под ними добрые, седла новенькие, попоны расшиты узорами. Девки засматриваются, глазки опускают, вроде бы застеснялись. Чудит князь, что так долго и ни о чем ведет беседы с нищими и оборванцами!
То ли слишком много жареного мяса поел с красным перцем, то ли жаркая ночь смотрела в окна, но ярая мужская сила бушевала в теле так, что путала мысли.
Разозлившись, смахнул со стола бумаги, Сувор подберет, поднялся с налитыми кровью глазами. В чреслах наливалось горячей тяжестью, пальцы сжались, будто уже мяли мягкое теплое тело. Мелькнула мысль сходить в дом для наложниц, там три новые девки, взял в селе по дороге, еще не опробовал, девственницы, молодые и сочные… но теперь, когда оставил стол с работой, мелькнуло сожаление, что предпочел жалкие плотские утехи рабов. «Но что я есть, как не раб, – возразил он сердито, – ежели брать от пояса и ниже? Я человек только от пояса и до головы, я волхв, если брать одну голову, и я – частица бога, потому что иной раз чую нечто особенное, когда душа вдруг сжимается в неведомой тоске и готова обливаться слезами…»
Он прошел по длинному коридору на другой конец терема. Там были покои Юлии. Она так и осталась ни женой, ни наложницей, но Владимир не запрещал старым слугам называть ее княгиней. Отпустить обратно в монастырь, из которого ее выкрали для Ярополка, не разрешил. Чувствовал необъяснимое торжество, когда заходил в ее покои и видел в прекрасных глазах страх и отвращение.
Да, на его руках кровь ее мужа, его брата. Тем слаще брать ее силой, грубо, срывать платье с беспомощной и плачущей, ибо в эти мгновения особенно ярко видна его победа! Он взял власть, поверг великого князя и теперь мнет и жмакает его сладкую жену. И как восхитительно видеть в ее чудесных глазах бессильную ненависть!
Он распахнул ногой дверь. В спальне горел светильник, над постелью висели пучки душистых трав. Юлия спала, разметавшись во сне. Черные как ночь волосы закрыли подушку. Бледные щеки порозовели, длинные ресницы отбрасывали густую тень на щеки.
Руки дернулись расстегнуть ремень, обычно он лишь приспускал портки, но засмотрелся на спящую, ноги уже стаскивали обувь, цепляя за задники, и он, раздевшись, осторожно скользнул к ней под одеяло.
Теплая от сна, она поежилась от его прикосновения, улыбнулась и, не просыпаясь, сказала нежным голосом:
– О, Яр… я такой ужасный сон видела…
Он обнял нежное хрупкое тело, ее тонкие руки скользнули вокруг его шеи, он прижался к ее губам, и она ответила нежно, еще во власти сна, но с таким чувством, что его сердце дрогнуло. Ее тонкие длинные пальцы гладили его по затылку. Владимир подумал, что если бы не открывала глаз, то могла бы обмануться, и потом, все-таки они с Ярополком братья, одна плоть и кровь…
– Яр, – прошептала она, но Владимир снова закрыл ее маленький алый рот своими жадными губами.
Ее тело мягкое, несмотря на хрупкость, и хотя ребра были видны под тонкой кожей, что у славян считалось чуть ли не болезнью, но грудь была крупная, упругая, с широким розовым кружком, сквозь который просвечивали голубоватые жилки.
Владимир, чуя приближение мощи богов, отшвырнул мешающее одеяло, навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На ее лице отразился страх и такое отвращение, даже гадливость, что Владимир рассвирепел, ударил ее по лицу:
– Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
– Есть, – прошептала она.
Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения, сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
– Есть только я!
Горячая волна Ярилиной мощи прошла по спине, ударила как шаровая молния в голову. Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения он был равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя на ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми кровоподтеками, но к его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
Она лежала плотно зажмурившись. Из-под покрасневших век непрерывно бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
Он поднялся, вытерся краем ее одеяла. В душе стало пусто, голова сразу очистилась, требовала работы, укоряла, что поддался скотской страсти. И пусть это радости богов, пусть сам Ярило ведет его по этой стезе, у славянства, как и у русов, есть и другие боги.
