Алексей Черкасов - Хмель
Так вот в чем дело! Они думают, что Дарьюшка действительно сошла с ума, когда говорила, что существуют разные меры жизни у каждого человека. И фельдшер сколько раз предупреждал Дарьюшку, что если она будет говорить о мерах жизни, то ее обязательно отправят в строгую изоляцию в Томскую психиатрическую и она навсегда останется там. И Дарьюшка схитрила: научилась умалчивать про свои думы. Никому нельзя доверять, даже подруге Аинне.
– Мы с тобой вступим в партию социалистов-революционеров. Это будет потрясающе. Мы – эсерки! Эсерки!
– Эсерки? – Дарьюшка вспомнила о партии большевиков, к которой принадлежал Тимофей.
– Большевики? – Аинна покачала головой. – Такой партии нету. Ты что-то перепутала, милая.
Нет, Дарьюшка ничего не перепутала.
– У нас в Белую Елань перед войной пригнали в ссылку одного большевика…
– Их всех гнали в ссылку! И эсеров, и анархистов, и террористов. Тебя арестовали как террористку, потому и держали так строго. Боженька! Террористка. Тихий ужас. Ты ведь не помнишь, как напала на конвой?
– Я не нападала на конвой. Это жандармы выдумали. Я только хотела, чтобы люди не жили в цепях и не шли на каторгу, как животные. Они же люди!
– Боженька! – Аинна рассыпалась звонким смехом. – Это и есть призыв к свержению царя со всеми жандармами. Они же на штыках и тюрьмах держались.
– Да, да. На штыках и тюрьмах, – повторила Дарьюшка. – Но если бы ты знала, какие они жестокие, свирепые и подлые! О! Я помню. И вечно буду помнить.
– Что помнить? Зачем помнить? Тебе же будет хуже. Как говорит Ионыч: «Не надо травить старые раны».
Дарьюшка закашляла, закрыв рот платком. Она теперь часто кашляет, еще с декабря. Сколько раз ее ослушивали и осматривали доктора. Один из них предупредил, чтобы боялась простуд, сырости и особенно распутицы. Фельдшер потом пояснил, что доктора нашли у нее бронхиальную астму. Он такой славный старичок, фельдшер! Она не знает ни его фамилии, ни имени и отчества, но всегда с нетерпением ждала его дежурства. Он разрешал ей выходить из палаты в квадратный дворик за высоким забором, и она наслаждалась морозным воздухом, а потом кашляла.
– Ты что-нибудь пьешь от кашля?
– Пройдет, – ответила Дарьюшка, – Как мне надоело здесь! Всегда одна в палате. Такая скука и ужас. И крики, крики, стоны. Тут одна сумасшедшая кричит ночами напролет, и я так измучилась. Ты за мной приехала? Правда? О! Хоть сейчас! Только как же в халате?
– Бог мой! Я же тебе привезла пальто и все что надо.
Сейчас оденешься и – на санках по городу. Шикарно!
Настывшая беличья дошка, фетровые боты и даже красный бант с английской булавкой. Дарьюшка с радостью сбросила с себя больничное белье, халат. Аинна с ужасом заметила, как она похудела.
– Теперь ты поправишься, милая. Будешь, как я! – И надула свои красные щеки, как резиновые мячики. – Шикарная рубашка! О! Это голландская. Большая? Ой, ой! Ты в ней утонула. Боженька! Ничего, подберем другую. Я же не думала, что ты стала такая пикантная особа. Как былинка в поле. Ой, умора! Сегодня у нас будет званый ужин. Мой дядя князь Толстов пожалует из гарнизона со своими революционерами. Умора! Теперь все революционеры.
Вот и расписные санки с медвежьей полостью. Сколько раз Дарьюшка каталась в этих санках с Аинной, когда еще была гимназисткой!..
– Узнала Василия? – толкнула Аинна кучера в спину.
– Да.
– Помнишь, как он вывалил нас на Енисее и я вот такую шишку набила об лед?
Дарьюшка запамятовала про шишку.
– Дак ведь тогда Дарьи Елизаровны не было, – обернулся кучер. – С одной из сестер Терских катались.
– Хорошо, что напомнил. Завези меня к сестрам Терским. Я их должна пригласить на вечер.
На стенах некоторых домов торчали древки с флагами, и флаги были разные – от бело-голубого андреевского до совершенно красного. А с одного балкона свешивался черный флаг.
Оставили Аинну у дома Терских и поехали обратно. Вот и дом Юсковых – лупоглазый, не успевший потемнеть от времени, из мендовых бревен с причудливым угловым балконом.
Обширный двор с каменной конюшней на три выезда, в глубине ограды американский автомобиль, закрытый брезентом; домик «для людей» – конюхов, дворников, лакеев; поднавесы с экипажами и санками; парнишка с метлой на середине ограды, дворник в фартуке с широченной деревянной лопатой, сгребающий в кучу выпавший с утра снег, и знакомая дверь, обитая тисненой кожей.
Дарьюшка приглядывалась к каждой мелочи, узнавала и, не торопясь, шла к господскому дому.
«Тут все так же! Сейчас увижу Ионыча».
И лысый Ионыч встретил Дарьюшку в прихожей у двери.
– Слава Христе, возвернулись! А у нас в доме такая круговороть с этой революцией! Все с ног сбились. Отродясь такого не было. Даст бог, утрясется, умнется, и опять будем жить-поживать и песни попевать.
Сообщил, что для Дарьюшки приготовлена комната но соседству с гостьей из Петербурга – сестрой хозяйки, и если Дарьюшке не понравится, она может перейти в первый ярус, где жила в гимназические годы, и что в доме сейчас гостюет старший сын Михайлы Михайловича от первого брака подполковник Владимир, бывший помощник военного атташе в Англии, неделю назад приехавший из Владивостока, и что вместе с ним припожаловало много чужеземцев и, слава богу, уехали четверо – остался еще какой-то русский мексиканец, «бунтовщик и разбойник».
Наверху Дарьюшку встретила Евгения Сергеевна, моложавая, прямая и статная, в черном бархатном платье с белым воротничком и с красным бантиком на упругой груди, с такими же синими округлыми глазами, как и у дочери Аинны, с шишкой русых волос, уложенных на затылке и сколотых черепаховым гребнем с каменьями, – «еще бабушкиным наследством».
– Прости, милая, я у тебя так редко бывала, – певуче проговорила Евгения Сергеевна, поцеловав Дарьюшку. – Весь дом на мне, весь дом! А тут еще такие события!.. Но как же ты исхудала, милая. И печальная.
– Я? Н-нет. Что вы, Евгения Сергеевна.
– Глаза у тебя печальные, – промолвила Евгения Сергеевна. – У меня такие же были, когда я выходила замуж за Юскова. Но ведь тебя никакой старик не сватает? – вымученно усмехнулась, думая о чем-то далеком от Дарьюшки. – Ну, да все пройдет! Встряхнешься после больницы, забудешь совсем о своих мерах жизни, и глаза станут веселыми. Сейчас бы тебе ехать на воды, но такие события! И
на водах, наверное, революция!.. Ты ведь совсем поправилась от этого…
– Да, да. Поправилась, – с запинкою ответила Дарьюшка.
– Слава богу! Ужасно, в каком ты была состоянии, когда тебя привезли. Просто смешно, как ты размеряла жизнь на пять мер! Я так и не узнала, что с тобой случилось. Ну, мы еще поговорим. Сейчас пойди к себе – там все приготовлено. Оденься, ванную можешь принять, а потом, вечером, милости прошу в гостиную, Аинна говорила тебе, что брат мой, полковник Сергей Сергеевич, бесстрашный рыцарь, прибыл с фронта со своими офицерами еще осенью? Такие события!..
И ушла, величественная, холеная, нарядная.
III
В доме Юсковых не было того продуманного порядка и стиля, как в петербургских и московских домах. Все тут было чересчур крикливо, несимметрично, надменно и даже пошло. Что-то старорусское, купеческое пучилось в каждой комнате, залах, коридорах, боковушках, из каждого угла. Глупо устроены были отяжеленные металлом электрические люстры, настенные бра, зеркала, пушистые ковры и громоздкая мебель. Каждый, кто входил в дом, невольно сталкивался с этим коммерческим, бестолковым, крикливым и уродливым вкусом.
В доме Юсковых не было ни порядка, ни согласия.
Евгения Сергеевна открыто позорила мужа и гордилась этим, презирая пересуды знатных дам; дочь Аинна жила обособленно, никому не подчиняясь и никого не признавая. Лакеи, слуги, горничные, служащие главной конторы не знали, перед кем гнуть спину. Распоряжались все: старик Юсков и Юсков-сын, начиненный лондонским туманом; чувствовал себя хозяином мистер Четтерсворт, американец, доверенный Джона Принстона Моргана, чьими капиталами пользовались и Юсков-старший, и Гадалов, и Востротин.
Юсков во всем был зависим от вице-председателя Сибирского акционерного общества пароходства, промышленности и торговли Востротина, а тот, в свою очередь, зависел от заокеанского капиталиста, в чьих руках был основной пакет с акциями.
Сам Четтерсворт, проживающий у Юсковых, исполняющий волю своего хозяина не без интереса для себя, задавал тон в доме, любезничал с хозяйкою без стеснения и как бы подсматривал за престарелым Юсковым. И хозяин, шаркая пятками, уползал в свою нору – в ореховый кабинет за дубовой глухой дверью, замыкаемой на три ключа. В кабинете стояли бельгийские металлические сейфы с ценными бумагами, а теперь, в тревожное время, в сейфы перекочевало не менее двух пудов золота в слитках, несколько пудов серебра и золото в валюте.
