Алексей Черкасов - Хмель
– Прошу любить и жаловать! – сказал наконец, беря девицу за руку. – Дочь Елизара Елизаровича Юскова, нашего почтенного сокомпанейца, хлебосола и христианина. Как пас звать, барышня?
Девица удивилась:
– Ужли забыли, Петр Иванович? Лилией звать.
– Именно гак нарекли вас родители? – домогался он.
– Так уж родители! Родитель мой выбил из меня имя кулаками. Век не забуду!
Елизар Елизарович мчался в распахнутом пальто. Он шкуру спустит с доктора. Он всех жандармов поднимет на ноги. До губернатора дойдет. «Погоди ужо, французская харя, учищу тебя – родня не признает! – кипел миллионщик. – Законом учищу».
Было три часа дня, когда Елизар Елизарович, как вихрь, влетел в ограду больницы. Ступенек не считал – одним махом перемахнул все, пхнул сапогом дверь.
Доктор Столбов не успел подняться с кресла, как Елизар Елизарович схватил его за воротник.
– Душу из тебя поганую вымотаю! Где она, сказывай? Как ты посмел отпустить ее на поругание в дом терпимости? Сказывай, чудище!
– На помощь! – взревел Столбов. – Санитары!
– Я те дам санитаров, чудище! Век помнить будешь. К губернатору поволоку! – И, как пушинку, поднял доктора с кресла.
Подоспели санитары, привычные к обращению: медведя подмяли, завалили на кушетку.
– Вяжите, вяжите! – распорядился Столбов.
Елизар Елизарович хрипел, отбивался, но санитары связали.
– В смирительную!
… Девица назвалась Евдокией.
– Евдокия Елизаровна? – уточнил Востротин.
– Отреклась навек от родителя… Евгения Сергеевна ласково спросила:
– Вы сестра Дарьи Елизаровны?
– Сестра. В один час народились.
– Вы так похожи…
– Еще бы! – усмехнулась Дуня. – Родимая матушка и то пас путала. Глянет на которую и спрашивает: Дуня али Даша? У нас и родинки на одном месте. Да родители по-разному распорядились. Дарью в гимназии учили, баловали, а меня в пятнадцать лет замуж выдали за Урвана, который был управляющим у Иваницкого. Ох, и натерпелась я от Урвана!.. Что родитель, что он – из одной берлоги. Измывались так, что руки на себя наложить хотела.
Тут госпожа Синельникова прослезилась…
Умяли миллионщика – ни ногой дрыгнуть, ни прыгнуть. Явился Столбов. Санитары отошли от железной кровати.
– Ну, как себя чувствуете? В ответ – утробное рычанье.
– М-да, – сказал доктор.
– За Дарью душу из тебя вымотаю. За взятку продал? Сколько отвалил Востротин?
Доктор снисходительно покачал головой: бред. Теперь понятно, что за болезнь у Дарьи Елизаровны: наследственность. Но Елизар Елизарович ровно догадался: чего доброго, можно и остаться здесь, в этой келье каменной!
– Ладно ужо, – примирительно сказал он, – Дело щекотливое, понимаю. Востротин отвалил тебе изрядный куш, ну да и я не без денег. Упреждаю: за Дарью жандармское управление ответ потребует.
Доктор уставился ему в глаза.
– Так что же она?..
Елизар Елизарович ответил: только что видел Дарью в доме Гадалова; ее привели из заведения, дабы опозорить родителя перед миллионщиками; все это, конечно, подстроил мошенник Востротин, с которым он, Елизар, на ножах.
– Ах, вот как! – соображал доктор. – Но, позвольте, как же могла Дарья Елизаровна оказаться в доме Гадалова, если она находится у мена, здесь?
– Нету ее здесь.
Столбов подумал, пощипывая бородку, и приказал санитарам привести больную.
– Господи помилуй, ежли Дарья здесь, – проговорил Елизар Елизарович, уже догадываясь обо всем. – Как я запамятовал?.. Должно, Авдотья отыскалась…
– Авдотья?
– Двойняшки они, – тяжко вздохнул Елизар Елизарович, пробуя высвободить руки. – Развяжите: ежли Дарья увидит – испугается. Господи, экая напасть! А я-то подумал, что Дарьюшку Востротин вытащил. Дуня же это. Дуня!
Из коридора в смирительную комнату ворвался какой-то больной в сером рваном халате, с рыженькой бородкой, маленький, тщедушный; выставив вперед ногу, подбоченясь, важно спросил:
– Царь я или не царь? Доктор оглянулся:
– А, ты!
Санитар схватил больного и потащил прочь из комнаты.
– Как ты смеешь, хам, хватать меня за царскую маятию? – надсажался больной, вцепившись рукой за косяк двери. – Царь я или не царь?
– Царь, царь, – успокоил доктор. – Но разве здесь твой царский трон? Иди на свой трон.
– Иду! Руки прочь, хам! Не пачкай мою царскую мантию!
Санитар подтолкнул царя в спину:
– Топай, топай!
Маленький рыжий человек вывернулся от санитара, выскочил на середину комнаты и, царственным жестом распахнув рваный халат, притопнув, еще раз спросил:
– Царь я или не царь? – и рыжую бороденку задрал вверх, точь-в-точь как на одном из недавних портретов царствующей особы.
Доктор Столбов подошел к «царю» и взял его за бороду:
– Ты что, домогаешься, чтобы я приказал остричь тебе бороду?
«Царь» присел от испуга, забормотал, что он немедленно вернется на свой престол и будет тих и нем, как того требует господин доктор.
– Без бороды мне сразу смерть. Сразу смерть! Отпустите, господин доктор. Ради Христа, отпустите.
– То-то же, царь. Иди и сиди смирно на престоле. «Царь» покорно убрался восвояси.
– Экое! – бормотнул Елизар Елизарович. – На царя-то, господи помилуй, очень запохаживает. Как вроде с патрета срисован.
– Совершеннейшая копия, – поддакнул доктор Столбов, – дюйм в дюйм. Если поставить рядом с царствующей особой в соответствующем облачении, то не сразу узнаете, который из них лжецарь. На том и помешался.
Елизар Елизарович подавленно притих, чувствуя себя весьма неуютно на жесткой, как каменная плита, койке.
– Развяжите, господин доктор, – жалостливо провернул Елизар Елизарович, багровея от стыда. – Извините великодушно, если вышло так нехорошо. Позорище-то экое учинил Востротин в доме Гадалова! Нежданно-негаданно, и вдруг такое!
Распахнулась дверь, вошли санитары, с ними Дарьюшка. Тихая, как тень; волосы едва прибраны, сама в халате, босиком. Ни слова. Ни вздоха.
Доктор заслонил собой Елизара и велел санитарам увести Дарьюшку.
– Ну-с? Что скажете?
– Виноват. Кругом виноват… Вижу теперь: укатают меня, укатают…
– То есть?
– Востротин на всю губернию ославит за Авдотью. Ждал ли экое! Ни сном ни духом. Из памяти вышибло будто.
Столбов начал развязывать Елизара.
– Что же вы намерены предпринять?
– Из ума вышибло, – повторил Елизар Елизарович. – Призову полицию, чтоб взять Авдотью из заведения. Эка напасть, господи!..
Поднялся помятый, жалкий. Покуда приводил себя в порядок, Столбов намекнул, что хлопот с Дарьей тут немало: и то и се. Миллионщик уразумел намек: пообещал чек на три тысячи, чтобы содержать больную не в голых стенах, а как положено, в приличном помещении, и чтоб она ни в чем нужды не знала.
– Особо упреждаю: ни в коем случае не допускайте никаких господ, окромя Евгении Сергеевны Юсковой с дочерью. Может еще припожаловать прапорщик такой, Боровиков фамилия. Скажет если, что Дарья невеста его, – враки! Ежли на рожон полезет – образумьте, чтоб век помнил…
Дарьюшка тем временем, сидя в каменной келье, глядела сквозь решетку окна на дворик – пустынный и голый, с вытоптанной травой. За двориком – стена, над ней серое осеннее небо: он всегда здесь серое, неуютное, без солнца.
На столике – Евангелие. Единственная книга, которую дозволили читать, чтоб Дарьюшка в уме укрепилась.
Затворница…
… Позор, позор, позор!
Кого бы Елизар Елизарович не встретил из своих, каждый отворачивал морду.
Молва по всему Красноярску: такой и сякой, жестокий, алчный, красавицу дочь погубил. Дуню, конечно. Про Дарьюшку никто и словом не обмолвился: не успели прознать, что ли?
В поисках беспутной Дуни понаведался в заведение к мадам Тарабайкиной-Маньчжурской, прихватив с собою для бодрости квартального. Но Дуни там не оказалось. Была ли? Была, но не долго. Перешла будто на содержание господина Востротина и что Востротин увез ее в Питер.
– Ищи-свищи! Позор, позор…
Одна дочь в сумасшедшем доме, другая – проститутка. А третья дома – убогая и горбатая!..
«Так и жизнь кончится, – горестно раздумывал Елизар Елизарович, поглядывая на чубатые, седые горы. – Не все горы одолею, должно. Горы все выше и выше, а силы все меньше и меньше. На какой-то горе и аминь отдам».
Понимал: жизнь менялась не по дням, а по часам. К добру или к худу?..
Давно ли был он царь и бог тайги, и никто не смел перечить, а теперь хамье поднимает голову, какое-то соображение имеют, на царя поплевывают и самого бога под лавку упрятали.
