Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов
— Всем лишним покинуть помещение.
Двое в железнодорожной форме без звука ушли, начальник — он напоминал Троцкого, сидел, словно перед коброй, готовой нанести удар.
— Ну что вы так испугались, — сочувственно сказал Бабин. — Вот мои документы…
Начальник взял бумагу и сразу же отбросил:
— Ну… Как же… Что вы… Конечно, — лепетал с остановившимся взглядом. — Что требуется, товарищ… Товарищ…
— Два купе. Когда скорый?
— Как раз… Вы угадали. Через час подойдет.
— Пошлите узнать — есть ли свободные два купе. Если нет — служебное купе начальника поезда и еще одно — рядом. В дело не посвящать. Ни ваше железнодорожное начальство, ни наши оперпункты, отделы на станциях. Соблюдение самой строгой секретности совершенно обязательно. Пишите подписку…
Трясущимися руками начальник начал хватать со стола бумагу, она не удерживалась в его дрожащих пальцах и плавно опускалась на пол — лист за листом.
— Успокойтесь, — прикрикнул Бабин. — Вот — пишите… Я — фамилия, имя отчество, должность — даю настоящую ОГПУ СССР в том, что все известное мне по настоящему делу…
— Товарищ! — Начальник поднял мокрое лицо от листа, — но я ничего не знаю!
— Это форма, товарищ… Написали? Продолжайте: «я сохраню в строжайшей тайне. Я предупрежден, что за разглашение буду нести ревответственность…»
— Что значит «рев», товарищ?
— Рев есть рев. Революционную, понял? Пиши: «…вплоть до высшей меры социальной защиты». Подпись, число.
— Высшая мера социальной? Это на перековку?
— На переплавку. С дыркой будешь. Все. Я жду здесь, вперед!
Через пять минут начальник возвратился с телеграфной лентой:
— Вот, товарищ, два купе, я выписываю вам «Служебный проезд», — торопливо заполнил бланк, протянул: — До самой Москвы, товарищ, но как мощно действует ОГПУ! Я запомню этот памятный для меня эпизод на всю жизнь!
— И — к стенке, — лениво произнес Бабин. — Ты ничего не понял? Так вот: слово скажешь — оглянуться не успеешь, как исчезнешь.
— Ку… куда?
— Туда. В яму на кладбище с дыркой в затылке. Все. От лица революции и службы благодарю!
— Рад… то есть… трудовому народу, значит…
Бабин сурово сдвинул брови и закрыл дверь. «Конвой» исправно курил около «арестованных» — руки у обоих были связаны сзади, это производило впечатление. На решившихся остановиться рядом зевак «старший», Мирон, безжалостно орал:
— Отойди, мать твою! Стреляю!
— Едем, — подошел Бабин. — Мужики: лица ваши должны быть строго тупыми. Арестованные: не забывать про свое трагическое положение. Вы как будто на театре, ей-богу!
Подошел поезд, сели во второй вагон, проводница метнулась в сторону с таким неописуемым ужасом на лице, что Бабину стало ее жалко:
— Сходите в вагон-ресторан, принесете нам поесть. Сами. Никого не посвящать. Начальник поезда предупрежден — вон, с ним разговаривают. — Сквозь грязное стекло было видно, как начальник станции шепчет что-то на ухо начальнику поезда. Тот кивал, словно механический китайский болванчик.
Им повезло: проводница исправно кормила, никто не заходил и не беспокоил, и так до самой Москвы. Через четверо суток поезд остановился у перрона Казанского вокзала. Когда мелькали за окном бывшие «подмосковные» исчезнувших «бар», Бабин предложил следующий план: Дебольцовы (Алексей побрился, привел себя в порядок) проходят в первый вагон и оказываются на перроне раньше всех. «Конвой» следует отдельно. Бабин — тоже отдельно. Смотрит за обстановкой, соблюдая готовность прийти на помощь в случае чего. Перронная суета отвлечет и проводников, и пассажиров — некогда будет наблюдать, кто и с кем идет. Два красноармейца с винтовками и ящиком вряд ли привлекут внимание. Да и он, Бабин, будет все время рядом. Когда же окажутся на Тверской — там у РОВСа имеется явочная квартира, можно будет переодеться и в дальнейшем пользоваться «своими» или на самом деле своими документами. Мужики вернутся домой, на станцию Зима, остальные решат, что делать дальше.
Все шло по плану вплоть до того момента, когда на «мобилизованном» Бабиным автомобиле подъехали в Камергерский переулок, к Художественному театру. Пожав смущенному шоферу огромного «паккарда» руку и вежливо попросив «не распространяться», Бабин ушел дворами к нужному дому. Но вскоре вернулся с белым лицом: «Явка разгромлена, спасибо хозяйке — успела пометить дверь, я не зашел. Что будем делать?» — «Других явок или хотя бы людей — нет?» — спросил Дебольцов. «Мне неизвестны, — коротко бросил Бабин. — Господа, в таком виде мы долго не проходим, конец ясен. Решение будет такое: ищем чердак, мужики переодеваются и линяют домой, вот вам, мужики, по тысяче рублей банковскими, это, если по 1924 году считать — получится по пятьдесят тысяч за один рубль, вот и притрите к носу: вы теперь истинные миллионщики! — Засмеялся. — А если серьезно — до дома хватит и еще останется. Ладно, Влас, ладно, Мирон, храни вас Господь с чадами и домочадцами, живите долго, надеюсь, больше не понадобитесь. Прощайте…»
Чердак нашли в соседнем доме: Дебольцовы и Бабин остались у ящика, Мирон с Власом отправились переодеваться; вышли в своем, мужицком, только бритые, впрочем, по нынешним, советским временам какое чудо не случается… «Винтовки?» — Бабин вглядывался в лица — так, ничего особенного, обыкновенные, но ведь никогда не признают коммунисты, что эти мужички не принимают мутного учения о всеобщем экономическом равенстве на дух… «В надежности», — ответили кратко и ушли не оглянувшись. Дебольцов мрачно покрутил ус: «Теперь куда?» — «А черт его знает… — Бабин сел на ящик. — Отвезем на Киевский вокзал, сдадим в камеру хранения. Купим билеты. Правда, на ваши паспорта надо визы получить, а это опасно. У меня нет знакомств и явок ни во французское, ни в сербское посольство». Стоило беспрепятственно добраться до Москвы, чтобы потерпеть такое грустное фиаско. Но все понимали: это просто усталость, это пройдет, придумается что-нибудь… Вдруг Надя спросила: «Петр Иванович, а помните, о чем Алеша меня спросил, когда мы встретились? В 18-м?» Бабин провел по несуществующим усам и взглянул на Дебольцова: «Тут, чувствую, кроется решение. Полковник
