Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
– Вы считаете, Великий Муфтий не простит?
– И вы еще спрашиваете! Будто не знаете, уж если он что-то решил, никакие оправдания не помогут. Он приказал задержать мое жалованье, пока не получит дуэты. А у меня нет даже денег расплатиться с доктором и аптекарем.
– Когда нужны дуэты?
– В том-то и сложность. Их требуют немедленно. Князь не дает мне хотя бы немного окрепнуть. А я ведь быстро пишу, когда здоров, вы знаете.
Вольфганг кивнул в ответ и, пообещав в скором времени зайти, ушел.
Через два дня он вручил Михаэлю Гайдну два законченных дуэта для скрипки и альта и отмахнулся от его благодарности.
– Они премилые. Подпишите их своим именем. Архи-буби и не заметит разницы, – сказал Вольфганг.
Прослушав оба дуэта, Колоредо распорядился выплатить жалованье Гайдну и сказал Брунетти:
– Никогда не думал, что Гайдн способен создавать столь прекрасные, мелодичные вещи. Вместо того чтобы дуть пиво, перешел бы лучше на бургундское.
Брунетти передал это Гайдну и добавил:
– А мне эти дуэты напомнили сочинения вашего брата.
Теперь Вольфганг отдавал все силы завершению мессы. Преисполненный благодарности, Михаэль Гайдн договорился в церкви св. Петра, где сам он состоял органистом, что впервые мессу исполнят там, и Вольфганг подумал: Папе это будет приятно. Папа с некоторых пор питал к этому древнему храму необычайно нежные чувства.
От госпожи Вебер пришло несколько писем, в которых та сообщала, что Раймунд Леопольд чувствует себя прекрасно, а затем в сентябре письма вдруг прекратились. Вольфганг заволновался, но Констанца отнеслась к этому спокойно. Просто мать ее терпеть не может писать письма, сказала она, удивительно, как эти-то написала.
Вольфганг ни разу не встретил Колоредо – можно было подумать, что они живут не в миле друг от друга, а на разных планетах. Но однажды, когда Вольфганг спешил в церковь св. Петра на репетицию своей частично законченной мессы, у самого входа он лицом к лицу столкнулся с Арко.
Камзол графа был расшит драгоценными каменьями, пудреный парик завит по самой последней моде, пряжки на туфлях – серебряные, губы – подкрашены, но сам он при виде Моцарта сделался белее полотна.
Вольфганг хотел было крикнуть: «Негодяй!» – и дать Арко пощечину. Но не успел он глазом моргнуть, как граф исчез.
Вольфганг рассказал об этой встрече Гайдну.
– Арко никогда о вас не упоминает. И Колоредо тоже. Я думаю, они стыдятся того, что произошло.
– Здесь об этом стало известно?
– А как же! Вы ведь здесь родились, благодаря вам Зальцбург прославился на всю Европу. Кто бы знал об этом городе, если бы не вы.
– И что же говорили?
– Ходили слухи, будто у вас с графом дошло до драки. Некоторые утверждали, что вы его ударили, другие – что он обругал вас и выставил вон. В общем, приятного мало.
– Во всяком случае, теперь меня не беспокоят.
– Не смеют. Вы – любимец императора.
Так-то оно так, думал Вольфганг, пока дело не касается того, чтобы назначить меня на службу и дать регулярный заработок.
– У Иосифа вкус лучше, чем у Колоредо, – сказал он.
– Вам не приходит мысль вернуться обратно?
– Вернуться в город, настолько провинциальный, что здесь нет даже настоящего оркестра? К Архи-буби, который не терпит немецких музыкантов и ненавидит оперу? Есть такая старая зальцбургская поговорка: тот, кто приезжает в Зальцбург, через год становится глупцом, через два – идиотом, а через три – истинным зальцбуржцем.
26 октября состоялось исполнение мессы до минор в соборе св. Петра, и Вольфганг сам дирижировал хором, а Констанца пела одну из двух сольных партий сопрано. Он не успел закончить партитуру, но ему казалось, что и в незаконченном виде месса достаточно хорошо выражает его благодарность богу за то счастье, которое он обрел с Констанцей.
Слушатели были настроены дружелюбно. Среди них не было приближенных Колоредо, зато много старых друзей, большинство из которых знали Вольфганга еще с детства. По Вольфганг смотрел только на Папу. Он все еще лелеял надежду, что месса заставит Леопольда более благосклонно отнестись к Констанце. На протяжении трех месяцев, что они гостили дома, Папа держался вежливо, но холодновато.
Леопольд слушал внимательно, но угадать, о чем он думает, Вольфганг не мог.
А потом чистое сопрано Констанцы взлетело ввысь в прекрасной молитве, увлекая за собой Вольфганга. Как он устал от повседневных забот, от необходимости зарабатывать на кусок хлеба, от Колоредо и Арко! Музыка выражала его упоенный восторг перед мирозданием, перед всевышним творцом, перед его чудесным даром – жизнью.
Шахтнер дивился возвышенности Моцартовой мессы. Музыкант, не отличавшийся религиозностью, слушая мессу, понял, откуда возникла религия. Ему стало ясно: человек не мог бы существовать без чистых душевных порывов, каким был подвластен Вольфганг, и Вольфганг передает их с благоговением, которое превыше всякой веры.
Леопольда одолевали противоречивые чувства. Большая часть мессы показалась ему скорее симфонической и даже оперной, чем благочестивой и духовной, и тем не менее в ней были моменты невыразимой нежности и искренности. Сын построил мессу с необычайным мастерством. Но в мессе нет ничего от меня, с грустью думал Леопольд. От его влияния не осталось и следа – это обнаружилось уже в фугах. В какой-то степени это была самая горькая потеря в жизни, и Леопольд помрачнел – такие мысли причиняли ему страдания. Однако он был прежде всего музыкант и не мог не ценить музыку, поэтому, когда снова запела Констанца, ему захотелось аплодировать, несмотря на всю неприязнь, которую он к ней испытывал. Он сомневался, разовьется ли когда-нибудь ее голос для оперной сцены, но даже в самых трудных пассажах вкус ей не изменял. И вдруг Леопольд чуть не расхохотался. Смешно, право. Сын смотрит на нее, как на какое-то божество, а ведь, если не считать голоса, она, ну право же, самая заурядная девица.
Служба окончилась, и все окружили Вольфганга, а он ждал только приговора Папы.
– С тех пор как ты покинул Зальцбург, это твое первое духовное сочинение, – укоризненно заметил Леопольд.
– Я не получал заказов на церковную музыку. Зачем мне было ее писать?
– Я воспитывал тебя добрым католиком.
– А я и есть добрый католик. Мы с Констанцей постоянно ходим в церковь.
– Эту мессу можно, скорее, назвать светской, чем духовной, как, по-твоему, Наннерль?
Наннерль, совсем расстроенная, потому что Зонненбург не пришел на мессу, как она надеялась, сказала:
– Может, в Вене так принято. Музыка слишком громкая.
– Громкая? – Вольфганг покраснел и с удивлением уставился на сестру.
– То есть пение было слишком громким.
– Пение Констанцы? – воскликнул Вольфганг.
Наннерль смутилась. У Вольфганга был такой несчастный вид. Да и Констанца пела лучше, чем можно было ожидать. Но Наннерль не могла подавить злое чувство: ну где же справедливость – какая-то Констанца имеет мужа, а ей с таким трудом удается ловить поклонников.
– О, я уверена, она спела бы лучше, будь у нее больше практики, – сказала Наннерль.
– Моя дочь, как все знают, очень музыкальна, – заметил Леопольд.
Это уж слишком, подумал Шахтнер, которому исполнение понравилось.
– Что с вами, Леопольд? Неужели вы больше не способны на доброе слово?
А Леопольд подумал: разве объяснишь, каково терять то, что любишь больше всего на свете.
– Я просто стараюсь быть беспристрастным и помочь чем могу, – сказал он.
– Вы думаете, Вольфганг до сих пор нуждается в вашей помощи? – спросил Шахтнер.
– Он до сих пор спрашивает моего совета, – с гордостью ответил Леопольд.
– Значит, он лучший сын, чем вы – отец, – отпарировал Шахтнер.
Они обменялись гневными взглядами, и Вольфганг, вконец расстроенный, воскликнул:
– Прошу вас, я не хочу уезжать из Зальцбурга, имея на совести еще одну ссору!
На следующий день при расставании Папа и Наннерль держались довольно сухо. Правда, Папа спросил Вольфганга, как у него с деньгами, но сын заверил, что все в порядке.
– Мы не испытываем никаких затруднений, вовсе никаких.
Ни Папа, ни Наннерль не обняли и не поцеловали невестку на прощанье, хотя Констанца поблагодарила их за гостеприимство и пригласила в Вену. Ее огорчила их холодность. Они показали ей множество роскошных подарков, полученных Вольфгангом во время своих турне, но ничего не предложили взять на память. Когда карета тронулась и Леопольд и Наннерль помахали им вслед, Констанца в ответ тоже помахала и улыбнулась ради Вольфганга – она вовсе не питала надежд, что отношения с его семьей когда-нибудь изменятся к лучшему.
А Вольфганг сиял от радости – Папа и Наннерль обняли его па прощанье и пообещали приехать в Вену.
– Папа вовсе не собирался разносить мессу, – сказал он, – просто он считает нужным все время меня подстегивать. Он сказал, что ты пела хорошо, с чувством, и у тебя отличная школа.
