Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
- Отход! Трубите отход! - крикнул он, и тут же тревожно запели трубы.
Услышали! Повернула литовская конница к крепости, а за ними, настигая, неслись московиты. Сотник Казимир, свесившись со стены, орал что было мочи:
- Панове, швыдче, швыдче!
Зарядом ядер и картечи вразнобой хлестнули навстречу русской кавалерии крепостные пушки. Вздыбились кони, остановились, закружили и отхлынули от ворот всадники. Медленно, впуская в город последних конных литовцев, закрылись железные кованые ворота.
Ударили пешие литовские воины всей силой на прорыв, но русские выдержали натиск. Бились и те и другие жестоко, лишь ночь уняла бой. Не надеясь на помощь, оставшиеся в живых литовские воины сдались в плен.
* * *Щедро одарив гонца за добрую весть, государь велел выступать к Смоленску всеми силами. Хоть и нездоровилось, покинул Боровск. Выехал в просторной колымаге. В ногах примостились Михайло Плещеев и учёный лекарь из Афин. Лекарь прикладывал к нарывам распаренные отруби, смазывал смягчающими мазями.
Ехали неторопко, ухабы объезжали стороной, чтоб не трясло колымагу. Государь нет-нет да и в оконце поглянет. Поля и леса в зелени, латками желтеет рожь, зреет на тёплом солнце. Деревеньки бедные, больше однодворки, редко где две-три избы.
Под самым Смоленском нагнали полк пеших псковских пищальников. Один к одному, на подбор, тяжёлые пищали на плече, чтоб руку не тянуло. Идут с песней, с присвистом, весело. Выскочил наперёд плясун, ложками деревянными выстукивает, звонкоголосо выводит:
Как у псковица-боярина женаПолюбила добра молодца…
И пустился в пляс, коленца выламывает, частит:
Полюбила добра молодца,Добра молодца, эхма,Молодца, удальца…
Василий шторку сдвинул, в оконце высунулся. Хороши пищальники! Увидев гарцевавшего поблизости на кауром коньке полкового воеводу прокричал:
- Жалую псковичам-храбрецам три бочки вина!
Седовласый боярин-воевода, брюхо на самой конской холке, в поклоне перевесился с седла.
- Дозволь, осударь, моим псковицам поцать приступ Смоленска-крепости?
- Ин быть по тому! А за удальство ко вину суленому ещё три бочки мёда хмельного добавлю!
И шторку задвинул, откинулся на подушках. Обогнали пищальников, но их звонкие голоса слышались ещё долго. Наконец всё стихло. Плещеев спросил:
- На приступ укажешь ли, государь? Прикрыв устало очи, Василий ответил:
- Миром урядиться со смолянами попытаемся, но ежели не пожелают, навалимся всею силою…
И поднял веки, задумался, однако боле ничего не произнёс. Показались крайние избы Воищина-городка. Василий сказал:
- Повели, Михайло, остановку сделать. Тут стягу государеву быть…
* * *В сопровождении трубача Плещеев медленно подъезжал к крепостным воротам. В руке Михайло бережно держал государеву грамоту к смоленскому воеводе Юрко Сологубу. Отписывал ему Василий, чтоб город сдал без боя, а за то пропустит на Литву всех панов со знамёнами и оружьем и холопов их не станет задерживать, коли те захотят отъехать.
Плещеев приближался к городу настороже, того и гляди, либо лучник стрелу пустит, либо шальной пищальник выпалит. Со стен молчали. На невысоком холме у вала остановились.
- Дуди! - коротко бросил Плещеев трубачу.
Тот поднёс рожок к губам, надул щёки пузырями, заиграл. Конь под трубачом закружился. Не переставая дуть, трубач одной рукой натягивал повод. Наконец Михайло подал знак, и рожок смолк. Плещеев направил коня к крепостным воротам. Медленно, со ржавым скрипом распахнулась одна створка, впустив московского посла.
Едва Михайло Плещеев выехал из-под крепостной арки, как его окружили литовцы. Усатый сотник взял коня за повод, повёл через город. Михайло косился по сторонам. Сколь воинства заперлось за стенами! На кострах в чанах булькала смола, деревянные бочки с кипятком наготове. Обороняться задумали.
Подошёл важный воевода. Плещеев сразу признал в нём пана Лужанского. Как-то виделись единожды. Литовский воевода нашумел на сотника.
- Але не ведаешь, цо робишь? Веди до пана Сологуба. - Сказал и пошёл наперёд.
Сотник, не снимая руки с повода, провёл Плещеева к подворью смоленского воеводы. Михайло ждал, что его с государевым письмом встретит здесь сам воевода, но, однако, сотник, оставив его на попечении толпы панов, взял грамоту, направился в хоромы. Михайло обиделся. Экое чванство, и посла по-людски не захотели привечать.
Дожидался возвращения сотника недолго. Тот показался в дверях, сказал нарочито громко, чтоб слышали все:
- Пан воевода мовил, коли князь Московский при силах, то хай берёт Смоленск, а паны саблями биться гожи…
Под обидный смех и непристойные шутки Плещеева с трубачом вывели за город, отпустили. Со скрипом затворились за его спиной ворота. Плещеев зло хлестнул коня, с места тронул в галоп.
* * *С Покрова боярин Версень отправился в объезд своей вотчины. По утрам лёгкий морозец прихватывал землю, но снег ещё не выпадал. Боярин взял с собой и Аграфену. Пускай развеется, говорил сам себе Иван Никитич, засиделась в горнице, надобно и духа свежего хлебнуть.
Ехали вкруговую, не миновали ни одной деревни. В Сосновку добрались к концу недели.
Два лета не бывала здесь Аграфена, хоть и от Москвы рядышком. Когда к Сосновке подъезжали, Аграфена всё в возке привставала, не терпелось сельцо увидеть. Оно открылось вдруг, едва миновали сиротливо застывший в осеннем убранстве лес. Старая боярская усадьба на взгорочке, крестьянские избы, блеск реки, в которой ещё в не так далёком детстве с дворовыми отроками ловила Аграфена раков и купала коней. Вспомнился Степанка…
Тиун Демьян выбежал навстречу, под ручку высадил боярина из возка, приговаривал:
- Заждался ужо, заждался.
Суетился возле Аграфены, в глаза заглядывал:
- Красавица наша, отроковица, сколь не видел тя.
И тут же накричал на столпившихся дворовых девок:
- Почто рты раскрыли, зеваете? Печи в хоромах жгите да баньку истопите!
Девок как ветром сдуло, а тиун то наперёд боярина забежит, то приотстанет. Семенит, приговаривает:
- Аграфенушка, Аграфенушка, цветок лазоревый, эвона как распустилась…
- Охлонь, Демьянка, - оборвал тиуна боярин, - вели лучше стряпухам в трапезной стол накрывать.
И заколготилась челядь, в поварне дым коромыслом…
Изрядно попарившись в баньке и похлеставшись докрасна, Версень с Аграфеной обедали, пока не стемнело. Взвар пили уже при свечах. Тиун за столом стоял, давал боярину отчёты.
Наутро Версень, едва свет, амбары и клети осматривал. Демьян гремел связкой ключей, отмыкал замки пудовые, водил боярина, показывал. Версень у закромов с рожью задержался, руку в зерно запустил, поворошил, проверил, уж не сырое ль засыпали; принюхивался к окорокам, нет ли запаха; мёд в туесках пальцем пробовал, причмокивал. В клетях кожи стопами сложены. Присмотрелся Версень, на тиуна с бранью двинулся, кулаком замахнулся:
- Аль ослеп? Плесенью поросло!
Тиун Демьян попятился, рукой прикрылся.
- Нынче, батюшка Иван Микитич, просушим нынче. Версень помягчал, буркнул:
- Вдругорядь батогов велю дать.
Вышел из клети. Навесив на дверь пудовый замок, тиун догнал боярина. Двор переходили не торопясь. У бревенчатого сарая возился холоп. Деревянными вилами-двузубцами чистил хлев.
- Никак Омельянка? - спросил с усмешкой Версень.
- Он, батюшка Иван Микитич, - поддакнул тиун. - Недоимку за коня никак не воротит, на второе лето уж перевалило.
Боярин не стал больше слушать, сказал своё:
- Ты, Демьянка, с завтрего заставь баб шерсть чесать, пускай порадеют.
Уже отходя от тиуна, неожиданно обернулся, поднял палец, пригрозил:
- Мотри, Демьянка, Юрьев день на носу, сойдут смерды с моей земли, с тобя спрошу…
* * *Снова у Смоленска московскую рать подстерегала неудача. Трижды ходили на приступ. В полночь псковские пищальники ворвались в город, но не выстояли, отошли.
А погода портилась, холодало быстро, близилась зима.
Закутавшись в подбитый собольим мехом кафтан, Василий издалека смотрел на темневшие стены крепости. За спиной жались воеводы. Василий говорил недовольно:
- Сколь у Смоленска топчемся, пора бы овладеть. Из-за него да иных русских городов, что под Литвой, и с Казанью временить приходится.
