Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
Почти месяц стоит здесь русское воинство, обложило город, ни войти, ни выйти. Не раз кидались московские полки на приступ, да крепко держатся литвины.
«Кабы погода иная, не отступились бы, а то вона как заненастилось, - печалится Василий и ещё больше кутается в шубу. - Сызнова неудача, недругам на злорадство. - И тут же успокаивает сам себя: - Хоть и хватили нынче лиха, да всё ж не попусту, нам в науку».
Подошли братья, Юрий и Дмитрий, остановились за спиной. Василий учуял, не поворачиваясь, сказал глухо:
- Пора в Москву ворочаться, вишь, холода лютые нагрянули некстати. Ненароком ратников поморозим. А час настанет, сызнова придём с новой силой и возьмём Смоленск.
- Истинно так, брат, - поддакнул Дмитрий, - зиму в тепле переждём.
Юрий отмолчался. Василий спросил:
- А ты, брате, поди, недоволен, что я тебя с твоего Дмитрова-городка на Смоленск потащил? Поди, клянёшь в душе, как и недруги мои? - И усмехнулся в заиндевелую бороду.
- К чему сказываешь это, - обиделся Юрий, - старое поминаешь?
- Я бы и рад, да не могу, - оборвал его Василий - Аль не ведомо тебе, что кое-кто из бояр моим единовластием недоволен. Им бы вольностей подай, чтоб, как при деде нашем Василии Васильевиче, друг другу очи выкалывать. Вона, чай, слыхивал, как со Смоленской стены псковский перемёт боярин Шершеня меня поносил. Ан Шершеня не мне изменил и не городу родному, Пскову, а Руси. Ну да настанет время, таким, как боярин Шершеня, сполна отмеряется…
- Ты меня, государь, с Шершеней не ровняй, - возмутился Юрий.
- Да я о том и не мыслю, - ответил Василий. - К слову привелось. Шершеню припоминая. Как забыть, коли он, пёс смердящий, меня, государя, вздумал облаивать.
Замолчал. Через время сказал:
- На тебя, Юрий, и на Семёна я зла не таю. Коли вы ко мне с душой, и я тако же к вам повернусь, а дурное задумаете, не помилую, не погляжу, что и кровь одна.
Дмитрий закашлялся, хрипло, с надрывом. Василий перевёл разговор:
- Велите воеводам собираться, к обеду отойдём.
- Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? - промолвил Юрий.
Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.
- Ну, коли просишь сам о том… Отпустил, пошёл к шатру.
Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о её интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась всем, что давали. Сказывали, что галичане, спасая своего митрополита Макария, пригнали ей воловье стадо голов в двести. Сам король Сигизмунд и тот побаивался жены…
Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до её распоряжения.
Нелёгкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведёт к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминёт вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.
Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряжённые цугом лёгкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооружённых слуг. Воевода раздражённо думал, что королева Бона вмешивается не в своё дело, давно пора бы унять её, но король на это, видно, не способен.
Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Её возок воевода приметил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы всё не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:
- Ваше величество, прошу в мои сани.
Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:
- То не моя, то королевская воля.
Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:
- Неужели король боится слабой женщины?
* * *Степанка очнулся. Перед глазами закопчённая стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и тёмном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому чёрный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.
Увидев, что Степан вертит головой, мужик подморгнул ему весело, отложил сбрую.
- Ну-ткась, Петрусь, напои его, - сказала старуха.
Степан поднапряг память и припомнил всё как наяву. Огневой наряд стоял на взгорке напротив Смоленских ворот. В метель, когда дозорные зазевались, из крепости вырвались конные литвины, насели на пушкарей. Те отбивались, пока не подоспела подмога. В том бою Степанку достало копьё.
Петрусь сел на край полатей, приложил к Степанкиным губам корчагу. Пил Степан и слышал, как бодрящая влага разливается по телу. Потом он захотел встать, но боль в груди не дала..
Свесив ноги с полатей, Петрусь сказал:
- Теперь на поправку повернуло, а как принесли тебя к нам, думал, не жилец. Одначе матушка знахарь отменный, выходила… Ты только, ежели литовские ратники в избу забредут, закрой очи, будто спишь.
Немного погодя Петрусь сказал:
- Наша деревня русская. Здесь места такие, хоть до самого Минска аль Киева иди, повсюду русичи живут. Дед мой Ерёма ещё помнил, как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял[167]…
Поправлялся Степанка медленно. Уже и весна в полную силу вошла, на лето повернуло. Отцвели сады, и набухла на деревьях завязь. В деревне говорили, что совсем недалеко объявились дозоры московского войска и будто движутся русские полки к Смоленску.
* * *Пусто и неуютно в хоромах псковского наместника Курбского. На господскую половину челядь заглядывает редко, семьи у князя Семёна нет.
Там, в Новгороде, едва Курбский оправился от болезни, призвал его Василий и сказал: «Согнал хвори, теперь поезжай во Псков. С князем Великим в наместниках посиди…»
С той поры как прибыл Курбский в город, многое изменилось в Пскове. Вольнолюбивые бояре силой в Москву сосланы, а в их псковских хоромах ныне служилый люд великого князя Московского проживает. Особенно много оставил государь пищальников, псковичам в острастку.
Ночами неспокойно на душе у князя Семёна. Временами думает он о том, что тиуны в подмосковных сёлах ненадёжны, воруют от него, да и мужики шалят. Вон же сожгли Ерёмку с мельником и егерем.
А чаще тёмной тучей набегает мысль, что летят годы, за тридцать уже, а нет у него семьи. Таясь, любил королеву Елену, потом молодую Глинскую. Василий безжалостно отнял её…
Иногда подумывал князь Семён: не жениться ль ему на одной из дочерей боярина Романа?
Прошлой весной приехал дворецкий Роман с семейством и другими московскими боярами в Псков. Вотчины им дали и сёла с деревнями, какие лучше, по выбору, неподалёку от города, боярам псковским на зависть. Псковичи на московских бояр косятся, злобствуют. Они-де у государя к сердцу ближе.
Дворецкий Роман Курбского, что ни вечер, в гости зазывал. От него и узнал князь Семён, что княжна Елена всё ещё проживает в великокняжеских палатах, а Михайло Глинский хоть и приехал в Москву, но забрать племянницу к себе не торопится, а государь и не настаивает.
Зимой докатилось до Пскова известие о неудачном походе государевом на Смоленск. Псковичи тоже выставляли своих ратников. Ждали их возвращения нетерпеливо. Кому суждено живу остаться?
Весна тысяча пятьсот тринадцатого лета выдалась дружная, снег сошёл незаметно, а лёд на реке сплыл в сутки. Князь Семён радовался, от голодной зимы люду полегчает, и дожди к урожаю.
Однажды привели сторожевые ратники к Курбскому бродячего монаха. Был он в лохмотьях, борода взлохмачена. По хоромам наместничьим прошёл, от лаптей следы грязи. Монах, едва князя увидел, засипел простуженно, пальцем тычет в ратников:
- Прогони, княже, этих собак. Вона како они мне шею накостыляли, пока сюда вели. А я и сам тебя искал.
