Дэвид Эберсхоф - 19-я жена
Она сделала снимок одной камерой, потом — такой же — другой камерой и снова такой же — третьей.
— Пошли, — сказал я.
— Как насчет фотографии семейной встречи?
— Пора ехать.
Я повел маму прочь оттуда, к фургону. Фотограф суетилась вокруг нас, приседала, отступала назад — щелк, щелк, щелк, произносила: «Как вы себя чувствуете?», и «Рады, что на свободе?», и «Это великолепно, просто великолепно!». Когда мы уселись в фургон, корреспондентка перестала фотографировать и сказала:
— Удачи вам, БеккиЛинн! Наши читатели вас обожают!
Вел машину Том. Он спросил, как она хочет — чтобы окна были подняты или опущены и не хочется ли ей воды.
— Или, если вы проголодались, мы можем сейчас остановиться, только мы с Джорданом думали сначала отвезти вас в «Малибу».
— Мне хорошо, — сказала мама. — Правда.
Она смотрела в окно, на красные холмы, ее лицо призрачным отражением глядело на меня с оконного стекла.
— Мам, ну как оно чувствуется — то, что ты на свободе?
— Я как раз пытаюсь в этом разобраться.
— А это, — произнес Том, вставляя электронную карточку в прорезь замка, — это ваша комната. Тут у вас есть ТВ, кабельное и киноканалы, туалет, автомат для изготовления льда — в конце коридора. А это, — он указал на внутреннюю дверь, — эта дверь ведет в нашу комнату.
За дверью залаяла Электра, за ней — Джои. Том открыл мамину дверь и вторую, ту, что за ней. Собаки ворвались в номер 111, нацелив носы прямо в мою маму. Электра прыгнула на нее, повалив на спину, на кровать. После бесконечных ласк и облизываний Электра наконец смилостивилась, и мама поднялась с кровати и оправила платье. Она смеялась, говоря: «Ах, как забавно!» Потом ее тон стал серьезным и она села на край кровати.
— Все это так замечательно с вашей стороны, только я не уверена, что мне понадобится хоть что-то из всего этого.
— Мам, Том и я — мы хотим, чтобы ты осталась с нами.
— Столько, сколько вам захочется, — добавил Том. — Я поговорил с хозяином гостиницы, и мы все как следует разработали.
— Я очень это ценю, — ответила мама. — Правда, очень. — Она помолчала. Потом: — Но пожалуй, мне уже пора ехать.
— Ехать? Куда ехать?
— Обратно в Месадейл.
— Я тебя туда не повезу.
Тут зазвонил мой сотовый. Роланд. Не знаю, зачем я ответил.
— Миленький, я только что прочел про тебя на домашней страничке «Реджистера». Ты там вроде маленькой Энджелы Лэнсбери.[142] Теперь тебе только надо постараться и раскрыть тайну моего растущего животика.
— Роланд, я сейчас не могу разговаривать.
— Ладно. Но я хочу все про это услышать, особенно про ту прелестную штучку — мисс Юту, — которую ты там подцепил. А еще — кто, как не ты, на такое способен — раскрыть преступление и одновременно завести себе мужичка-добрячка.
— Роланд, не сейчас.
— Ну все равно, когда ты домой-то собираешься?
— Потом.
— Ох нет, только не говори мне, что ты теперь пионер-первопроходец, таким не до нас!
Я отключился.
— Мам, извини. Старый приятель. Я вроде бы сказал, я не для того через это все прошел, чтоб тебя обратно в Месадейл отвезти.
Солнце, сиявшее сквозь зеркальное стекло, освещало мамино лицо — очень круглое и очень чистое. Это был прозрачный утренний свет, тот, что высвечивает нам все именно таким, как оно есть.
— Господь был прав, — произнесла она. — Он сказал — ты придешь, и ты пришел. Он был прав. — Она оглядела комнату. — Это место такое приятное. И вся эта одежда, вещи — просто не верится, что ты все это для меня купил, они такие красивые. Только я не могу их взять.
— Ну что ты, мам. Конечно можешь.
— Нет, Джордан, не могу.
В этот момент, прямо перед тем, как она собралась направиться к двери, я почувствовал, что у меня вроде остался последний шанс ее спасти. Я распахнул платяной шкаф, демонстрируя ей новые брюки и блузки, туфли, выстроившиеся рядком у двери, крем для лица и туалетное мыло, выложенные на туалетном столике. Я показал ей ТВ-пульт и обещал научить ее пользоваться интернетом в холле.
— Мам, ну прошу тебя. Я хочу, чтобы ты осталась. Здесь. Со мной.
Я пытался сказать ей, что мы можем заново начать нашу жизнь здесь, в номерах 111 и 112, что у нас есть второй шанс, какого почти никогда ни у кого не бывает. Я лихорадочно пытался доказать, что гостиница «Малибу-Инн» станет нам славным домом.
— И здесь есть бассейн! Мы же тебе бассейн не показали! Прямо тут, только из двери в патио выйти. — Я раздвинул стеклянную дверь.
Тут я остановился:
— Мама, прошу тебя. Я не хочу, чтобы ты уезжала. Ты можешь остаться здесь и делать все, что тебе захочется. Мы не станем тебе мешать.
— Джордан, прости меня.
— Мам, ну пожалуйста.
— Джордан, я знаю: ты понимаешь.
А дело все в чем: я в конце концов действительно понял.
— А если мне понадобится тебе позвонить?
— Не понадобится.
— А если какая-нибудь крайность?
— Ты будешь знать, что делать.
— Мы когда-нибудь еще увидимся?
— Верю, что увидимся.
Мы с мамой поехали в кафе «У Денни», где можно было очень быстро позавтракать. Мы ковыряли каждый свою яичницу и искали темы для разговора. По правде говоря, все ведь уже было сказано, и через двадцать минут мы с ней сидели в моем фургоне, катившем по дороге в Месадейл. Мама опустила окошко со своей стороны, и ветерок развевал ее густые стриженые волосы. Мы проехали расстрелянный дорожный знак и пустошь, заросшую кустарником. Я увидел группку тополей и приготовился сворачивать на проселочную.
— Я сойду здесь, — сказала мама.
— Я не хочу оставлять тебя на шоссе.
— Я хочу пешком пройти оставшуюся часть пути домой.
Я выключил двигатель и помог ей выйти из машины. Солнечные лучи согревали мне лицо и золотили ей кожу. Ветер взбивал песок и пыль, и я чувствовал, как пересыхает у меня в горле.
— Что ж, думаю — вот и все, — сказал я. — Мам, ты уверена?
Она кивнула:
— Я люблю тебя. И знаю — ты знаешь это. Поэтому могу сказать тебе — прощай.
Мы обнялись и постояли так, обнявшись, и наступил момент, когда надо было отпустить друг друга. Мама двинулась прочь по дороге, пыль собиралась вокруг ее ног, доходя до щиколоток, солнце жгло, и мы оба с ней знали: оно так и будет жечь пустыню, жаркое и высокое, до последних дней человечества.
Когда я вернулся в номер 112, я не поверил своим глазам — на кровати спал Джонни. По бокам у него свернулись собаки, а Том сидел на другой кровати и читал.
— Ш-ш-ш, — произнес он. — Они спят.
— Сам вижу. А что он здесь делает?
Ноги Джонни были в царапинах, в укусах насекомых, была на них и парочка синяков, но в остальном он казался в полном порядке.
— Он удрал, — прошептал Том. — Думаю, он по тебе соскучился.
— И что мы собираемся с ним делать?
— Ш-ш-ш, ты же его разбудишь! — сказал Том. — Мы что-нибудь придумаем. — И после паузы: — Джордан?
— Том?
— Он ведь может у нас остаться, если захочет.
— Давай сначала посмотрим, ладно? У нас столько еще всего не сделано.
— Я знаю, но ведь как было бы хорошо, если бы он остался, правда?
— Господи, ну и семейка у нас получилась бы!
— Звучит великолепно, — согласился Том. — А теперь замолкни.
— Он ведь может и не захотеть остаться.
— Он захочет.
— Не знаю.
— Джордан…
— Том…
— О чем ты думаешь?
— О разных вещах.
— Например?
— Знаешь, как говорят?
— Что говорят?
— Что конец — это начало.
— Так и говорят?
— Ох, ради бога, — сказал Джонни, открыв один глаз. — Не будете так любезны вы оба заткнуть ваши гребаные варежки? — И он выдал нам свою нахальную, полную чувства превосходства улыбочку.
Электра, простонав, заняла более уверенную позицию на кровати. Джои хлопнул пушистым хвостом. А Том обнял меня за плечи. Солнце склонялось к западной стороне неба, заполняя комнату светом. Я представил себе, как мама идет по дороге в город — в волосах пыль, в глазах — надежда. Дорога, почтамт, тень от горы. Волнение и радость, когда кто-то ее узнает, потом еще и еще кто-то. Куда она пойдет? Вернется ли в свою старую комнату? Я вдруг заволновался, и мороз прошел у меня по хребту. Неужели мне суждено задаваться вопросами о ее судьбе всю мою жизнь? Справлюсь ли я с постоянным незнанием? Приму ли окончание без конца? Потом я увидел, как ее приветствуют четыре жены, целуют, ведут в дом. Увидел троих малышей, вертящихся вокруг ее подола. Увидел ее старый фартук, висящий на крючке. Я увидел, как она распахивает дверь в свою комнату. Увидел, как она подходит к подоконнику и гладит лист своего алоэ. Увидел мою маму на коленях. И я увидел себя в ее молитвах.
От автора
