Давид Бек - Раффи
— Дай бог, чтобы было так, но еще никогда мои рамы меня не обманывали, поэтому снова советую примириться с врагом.
— Знаешь, дервиш, — сказал хан, подходя и становясь прямо перед гадальщиком. — Военная слава для воина так же сладка, как для охотника дичь. Сегодняшняя победа доставит мне такое сильное наслаждение, что я не променяю эту радость на долгие годы жизни.
— Это уже твое дело, — проговорил дервиш, собирая игральные принадлежности и вставая.
— Ты уходишь?
— Да, ты так рано меня вызвал, что я не успел сотворить утреннюю молитву.
— Помолись и за меня, отец.
— Я всегда поминаю тебя в своих молитвах.
Когда дервиш вышел во двор, к нему подошел главный евнух Ахмед и чуть слышно произнес:
— Дождись меня…
Дервиш медленными шагами пошел прочь от дома хана и направился к своей пещере.
Через несколько минут вооруженный с ног до головы хан в окружении слуг и телохранителей вышел из дома. Обширный двор был полон людьми. Кроме воинов, здесь толпились всякие сеиды, муллы, ахунды[186], нищие, попрошайки, которые явились, чтобы благословениями проводить хана на войну. Когда владыка предстал народу на лестницах дома, толпа в один голос завопила: «Пусть бог дарует тебе удачу, пусть сделает твою саблю меткой и поразит врага!»
Хан остановился на самой верхней ступеньке, а двое слуг с подносами — подле него. На подносе возвышалась груда золота и серебра. Фатали стал горстями брать монеты и бросать в толпу. Началась всеобщая свалка и гвалт. Каждый хотел получить свою долю золотых и серебряных динар, градом сыпавшихся сверху. Кончив, хан стал спускаться по ступенькам. Снова послышались слова напутствия и пожелания удачи. Толпа расступилась, оставив для хана проход. Люди продолжали благословлять своего владыку, золото и серебро воодушевили всех. В эту минуту внимание Фатали привлек молодой нищий, который, с трудом выбравшись из толпы, обратился к хану:
— Мне ничего не досталось. Да будет десница покровителя нищих имама Мурзы помощью и защитой тебе, смилуйся надо мной…
Слова эти нищий произнес с такой мольбой и вид у него был столь жалким, что хан растрогался и протянул ему монету.
— Я не могу двинуть рукой и принять твой щедрый дар.
— Бедняга, видно, руки покалечены, — произнес хан, с особым состраданием взглянув на него. — Как он скрючился, согнулся в таком молодом возрасте.
Хан собственноручно кинул в карман нищего золотой и прошел мимо. Толпа последовала за ним и собралась перед дверью его летней резиденции.
Молодой нищий, согнувшись в три погибели, проковылял к стене, сел, растирая свои иссохшие члены и грея их под лучами солнца.
— Ох, дали бы мне кусок хлеба! — вздохнул он. — Два дня маковой росинки во рту не было…
Его горькие сетования услышал главный евнух Ахмед, который торопливо проходил мимо.
— Я сейчас вынесу тебе хлеба, — сказал он и ушел.
Хан сел на своего гордого скакуна и в окружении сотни всадников направился на место сражения. Благословения неслись ему вслед до тех пор, пока он не удалился довольно далеко и не скрылся за деревьями.
Нищий нетерпеливо ждал обещанного хлеба. Ахмед задержался недолго, вскоре он принес несколько свернутых в трубочку лавашей и, протянув ему, сказал:
— Держи крепко, в лаваши завернут сыр, не вырони.
— Да благословит тебя аллах, — произнес нищий и взял хлеб.
Его скрюченные пальцы, которые еще несколько минут назад не могли раскрыться, чтобы принять золото хана, цепко схватили свернутые лаваши, чтобы оттуда не выпал сыр. Сохраняя прежнее положение тела, такое же согбенное, нищий пошел прочь от дома хана и направился в сторону леса. Удивительно было то, что чем дальше он уходил от человеческого жилья и чем глубже заходил в лес, тем больше расправлялось его тело.
Наконец он вышел в темное ущелье, где лесистые склоны гор настолько сближались и так высоко поднимались, что был виден только кусочек синего неба. Здесь, в густом лесу, паслись два оседланных коня, возле них стоял молодой мужчина.
— Наконец-то, Джумшуд, — сказал мужчина, завидев издали нищего, — я думал, люди хана уже расправились с тобой.
— Мать Джумшуда родила не такого сына, чтобы люди хана могли тронуть хоть один волос на его голове, — весело ответил лженищий и подошел ближе.
— Ого, ты и хлеба принес, смотри-ка, откуда ты знал, что я голоден? — спросил первый.
— В лавашах есть и сыр, Агаси. Постой, я сейчас их разверну. — Он стал разворачивать лаваши и вместо сыра обнаружил в одном из них письмо.
— Шустрый ты парень, Джумшуд! — радостно воскликнул Агаси при виде письма. — Лаваши мы съедим, а письмо отнесем князю, чтобы успокоить его сердце.
Джумшуд стал раздеваться, снимать лохмотья нищего и одеваться в свое платье, припрятанное его другом. Он привязал к поясу саблю и, вскочив на коня, сказал Агаси:
— Мы опаздываем. Хан давно уже ушел со своими всадниками.
Агаси тоже сел на коня.
— Но ты не рассказал мне, где был и кто дал тебе письмо.
— Сейчас не время, узнаешь по дороге.
Двое молодых всадников направились к месту сражения, которое находилось не так далеко от Арцваника.
XXXIII
Солнце уже заливало горный край светом и теплом. Все вокруг распустилось, все улыбалось. Дремавшие в ночной тьме леса пробудились от долгого сна и покачивались, волновались, как вечнозеленое море. Деревья, цветы шевелил нежный ветерок, они словно обнимались, целовались, приветствовали утро и друг друга.
Обычно в этот таинственный час вместе с чудесной природой пробуждается и человек. Пастух гонит свои стада вверх на склоны гор, земледелец сеет либо жнет, в оврагах и тенистых лесах порхают, словно разноцветные бабочки, деревенские девушки. Человек пробуждается к действию.
Но в это утро жизнь словно замерла. Ни одного живого существа не было видно в окрестностях Арцваника. Казалось, даже очаг погас в домах у крестьян. В чем была причина? Чуть поодаль от селения люди сражались друг с другом, сильные проливали кровь, а слабые в страхе убегали и прятались в темных лесах, чтобы сохранить свою жизнь и имущество от посягательства сильных.
Перед дверью своей пещеры-кельи сидел человек и в грустном раздумье смотрел с высоты скал на окружающие ущелья. Густая крона огромного граба защищала его седую голову от пронизывающих лучей солнца. Иногда тонкий луч света, подобно ленте, проникал сквозь ветви, падал на его лицо цвета темной меди и четче обрисовывал черты.
«Он сказал — жди меня, — произнес он вслух, — вот я и жду,
