Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Ну, Василько, счастлив твой Бог, – задумчиво произнес Филипп.
Он посмотрел по сторонам, как бы высматривая среди собравшихся нужного человека, затем медленно и тяжело спешился при помощи Вышаты.
– Иди ко мне, – сказал он устало Васильку.
Василько тоже спешился. Он терялся в догадках. А ну как сейчас голову снесут?
Филипп отошел к стене стрельни и терпеливо поджидал Василька. Молодец остановился в двух шагах от воеводы, широко расставив ноги и внутренне напрягшись. Вышата встал у него за спиной так близко, что Василько слышал его дыхание.
– Что делать будем? Как Москву оборонять-то? – моляще спросил воевода. – Скажи, ты же в ратном деле искусен!
Слова воеводы донельзя озадачили Василька. Он ожидал всего, но только не этого признания в беспомощности. Было приятственно сознавать, что как ни пытался Филипп унизить его, а все же пошел на попятную. Захотелось покуражиться: заносчиво повести речи о том, что хватит смущать криком добрых молодцев, а нужно град укреплять, да татар побивать, да москвичей беречь. Но как ни подмывало почваниться, Василько понимал, что слова его будут пустым звуком.
Прямо же сказать о том, что думал, Василько не решался. Ведь стоя на своем прясле и наблюдая издали за тем, что происходит перед Наугольной и на ближайших к ней стенах, он мысленно ставил себя на место воеводы.
А будь Василько воеводой московским, он бы сделал вот что. Погнал бы с Наугольной брехливую собаку Ратшу, и чем быстрее, тем Москве на пользу; а на прясла, у Наугольной, сам бы сел с полсотней пригожих ратников; а как стемнеет, выехал бы из Кремля со многими людьми и татарскую вежу спалил. Вот так мыслил Василько. Но когда пришло время изложить свои думы, он понял, как ему будет несладко покидать Тайницкую, крестьян, с которыми пообтерся, и лезть в смердящую татарскую пасть.
Василько так и не решился поведать воеводе свои помыслы. Зачем спешить? Ведь положение у Наугольной еще пока терпимое, вылезти за стены Кремля он всегда успеет, а если даже и отобьет татарина от города, его честь и славу переймут князь Владимир и воевода.
Он сказал то, что в этот миг пришло ему в голову:
– Не кручинься, воевода! Даст Бог, отсидимся до ночи, а там видно будет. А для того чтобы пополнить людьми прясла, надобно Вышате почистить боярские хоромы. В тех хоромах еще много сытых отроков от безделья маются. Все едино от Вышаты на стенах мало толка будет.
– Только бы до ночи выстоять, – охотно поддакнул воевода.
Это пожелание показалось всем, кто слышал Василька, сбыточным. Василько не гнался за журавлем, но желал иметь синицу в руках. Отсидеться от татар казалось немыслимо тяжело, но продержаться до ночи было по силам.
Воевода тотчас принялся распоряжаться с таким решительным видом, словно слова Василька вконец развеяли его последние сомнения:
– Вышата, возьми Петра Носатого да Онежку и каждую улочку, каждый двор, каждую клеть обыщи! Всех, кто прячется по темным углам, гони на стены. А кто заупрямится, предавай лютой казни!
– Исполню, господин! – поспешно заверил его Вышата. Он был доволен. Ведь вместо того, чтобы сидеть на стене под татарскими стрелами, будет делать привычное и сызмальства полюбившееся ему дело.
– Ты же, Василько, – доверительно и негромко обратился к молодцу Филипп, – порадел бы за христиан. Как падет вечерняя заря, выйди из града с удальцами да спали эту треклятую вежу.
Василько, почувствовав, что внутренности живота будто окатили студеной водицей, непроизвольно кивнул головой. «Вот твоя месть, пес лукавый! – кручинился он про себя, отъехав от воеводы. – Знает, что не совладает со мной, так порешил подвести меня под татарские сабли и стрелы. Ведь меня татары живо за рвом прихлопнут!» Сердце и разум его противились наказу Филиппа. Он клял себя за покорное, рабское согласие выехать из Кремля. Но затем Василько стал доверять свои чувства не только сердцу, но и разуму. Все, что он видел у Наугольной, подсказывало: нужно укрепить души христиан, посеять в них веру, что татары тоже уязвимы, да непременно спалить ту бесовскую вежу. «Но почему я? Неужто другого нельзя послать? – противился Василько и тут же спрашивал себя: – А кого же?.. Воеводе не можно, ведь он голова всему. Вышату?»
Василько даже ухмыльнулся, вспомнив, как обрадовался Вышата, когда был послан тормошить кремлевские подворья.
Глава 56
Стрела впилась в плечо Саввы. Савва вырвал стрелу из раны и, несмотря на жгучую боль и кровотечение, не захотел покидать прясла. Но боль становилась все нестерпимее, кровь из раны продолжала сочиться, а по телу разливались гнетущий жар и тошнотворная слабость. Савва спустился со стены и присел подле лестницы на округлый валун. Он чувствовал себя виноватым перед исстреленными товарищами, стоявшими на стенах ратниками, перед женой и дочерью и всеми москвичами. «Матрена и Олюшка думают, что град обороняю, а я в бездействии обретаюсь», – потужил он и решил немедля возвратиться на прясло.
Но только он поднялся и сделал шаг, как острая боль пронзила его от плеча до живота. Савва протяжно застонал и присел на прежнее место. Он сосредоточился, мысленно упрашивая хворь отпустить его, затем прошептал молитву. Но молитва не помогла, боль усилилась. Савву охватил страх, что он никогда не оправится.
Поникший вид Саввы вызвал жалость у проходившего мимо посадского. Он остановился и участливо молвил:
– Как тебя скрутило! Иди в клеть, отлежись.
Савва сумел выдавить жалкое подобие улыбки и скорчился. В нем сидел кто-то злой и пакостливый, с наслаждением дергающий изнутри простреленное плечо. Это подергивание стало учащаться, и Савве стало совсем худо. Он с трудом поднялся и нетвердой походкой направился в сторону клети.
Василько уже покидал усеянное стрелами пространство у Наугольной, но, вспомнив о Савве, воротился, отпустив Копыту. После долгих расспросов узнал, что Савва изранен и находится в клети, возле которой его принародно бранил воевода. «Он лежит в клети израненный. Лежит в клети израненный…» – мысленно повторял Василько, подъезжая к клети. Чувствовал тоску, потому что придется говорить и делать не то, что думаешь и хочешь, а то, что нужно делать и говорить, посещая немощных. Он поднялся по шатким и скрипевшим ступеням, ведшим на предмостье, и, с усилием преодолев несогласие видеть боль, мучение, испытывать стыд за то, что здоров и силен, толкнул дверь.
Хотя клеть не топили, но дух в ней был спертый и тяжелый. Не столько освещавшая, сколько чадившая в дальнем углу лампадка едва позволяла различать темные с проступавшим по углам инеем стены, исхоженный пол, на котором вповалку лежали люди, и белевшую в глубине клети печь. У дальней от двери стены кто-то тихо и жалобно стонал. Василько осторожно прикрыл за собой дверь.
Все это царство запустения, смрада и боли вызвало в нем растерянность и желание поскорее выйти вон. Он едва сдерживался, чтобы не открыть дверь и не впустить в клеть свежего воздуха. Постояв некоторое время у двери и немного пообвыкнув к полумраку, Василько негромко позвал Савву. Никто не откликнулся на его зов. Василько вновь позвал шурина и прислушался. Он решил, что если Савва не отзовется, то его нет в клети и можно будет со спокойным сердцем уйти и постараться поскорее забыть увиденное.
Но ему ответили. «Здесь он», – слабым голосом отозвались из дальнего угла клети. Осторожно, смотря напряженно под ноги, Василько стал пробираться между израненными на голос. В самом углу он и нашел Савву.
Савва лежал на боку, прислонившись спиной к заиндевелой бревенчатой стене; одна его рука с обмотанным тряпицей плечом была прижата к груди, пальцы другой руки бережно касались раны. Лицо Саввы выглядело серым; новые, ранее не замечаемые черты проступили на нем, придавая ему отсутствующее выражение. Савва спал беспокойно, как спит измученный болью человек.
– Савва, Савва, – негромко позвал Василько, согнувшись над раненым.
Савва тотчас открыл глаза и поспешно огляделся. Увидев Василька, он не выказал ни радости, ни удивления, но воспринял его приход так, как будто был уверен в нем. Он с трудом лег на спину и, поморщившись и застонав, пытался подняться, опершись здоровой рукой об пол.
– Господь с тобой! Ложись! – взволнованно сказал Василько и мягко надавил рукой на грудь Саввы. Савва лег на спину.
– Изранен я, – едва выдавил он и чуть улыбнулся посиневшими, непривычно резко очерченными губами.
– Давно ли? – спросил Василько, чувствуя неловкость и скованность. Он старался избежать тягостного молчания, при котором его глаза и лицо будут выражать не заботу, а навязчивую мысль, что Савве уже никогда не выбраться из этой душной и холодной клети.
– Поутру, – сообщил Савва, сморщив лоб, и тут же спросил. – Как на стенах?
– Отобьемся, – заверил Василько и отвел в сторону глаза, не решаясь встретиться с пристальным взглядом Саввы.
