Браки по расчету - Владимир Нефф
— «ЯБ», — догадалась Валентина, и Лиза кивнула и отчаянно зарыдала.
— А в дневнике-то было что записано, дура ты набитая?
— Все, — прорыдала Лиза, — все, что делалось в моем сердце. И о том, как противна мне стала его подпись, это самое «ЯБ», тоже я записала. Как один раз мне приснилось, будто я в этих буквах запуталась, а они — мохнатые…
— Это чепуха, — сказала Валентина. — Я и то бы не удивилась, кабы тебе эти буквы опротивели и снились по ночам. Да только ты ведь в дневник-то свой и похуже вещи записывала. Изменяла ведь ты Борну, верно? С кем?
— Вы его не знаете, маменька, но это не обычная измена, не подумайте, что я уж такая испорченная! — бормотала Лиза. — Если б знали вы, как изменилась моя жизнь с той поры, как я с ним сблизилась! Как открылись мои глаза! Он ввел меня в новый, неведомый мир, в мир духов…
— Ты говори дело, а то, смотри, влеплю пару горячих, — сказала Валентина, опускаясь на стул возле кровати. Только не волноваться, сберечь спокойствие, чтоб ребенку не повредить. Ноги у Валентины ныли, перед глазами плавали круги. В спальне было холодно, ветер сотрясал раму окна, бросал в стекло пригоршни мокрого снега.
— Я, маменька, ходила вызывать духов, и в Пльзени и в Праге, и Борн меня поддерживал, говорил, что он даже рад, что у меня появился какой-то интерес, я что-то делаю, и лучше уж вызывать духов, чем валяться в постели, это-де самое что ни на есть худшее. Он ходил к своим патриотам, я к спиритам, и все шло очень хорошо. И надо же, чтобы так получилось! Пока Борн был в тюрьме, я забыла о всякой осторожности. Думала, он не скоро выберется.
Боже, неужели это моя вина? — с ужасом думала меж тем Валентина. Быть может, я дурно воспитала ее, но не настолько же, что она вышла такая испорченная! Такому я ее не учила! Неужели и мое дитя, мое родное дитя может когда-нибудь сделаться такой тварью, как эта? Но разве не была Лиза милой, сладкой девочкой, когда была маленькая? Значит, все же это — моя вина? Нет и нет! Я свой долг по отношению к ней выполнила, я не учила ее лгать и обманывать, и следила я за ней более чем достаточно, а за Борна выдала по ее желанию!
— Четыре года ты меня вроде и знать не знаешь, четыре года я будто и не существую для тебя, — тихо и зло заговорила Валентина, — а теперь, как пришла беда, ко мне прилетела. Вспомнила вдруг обо мне. Почему ты пришла ко мне? Какое мне дело до того, что ты натворила? Я-то тут при чем? Вот я об лавке Борновой заботилась, как о своей, ломаного гроша мне это не принесло, а теперь что же, мне еще о жене его заботиться? Я тебе, Лиза, лучшие годы мои отдала, а теперь хочу наконец и для себя пожить. Ты что задумала? Уж не хочешь ли вернуться ко мне и сесть мне на шею? На это, доченька, не рассчитывай: времена не те уже, и дорожки наши разошлись — нынче у меня у самой ребенок будет.
— Не может быть! — воскликнула Лиза, и выкрик ее удвоил злобу Валентины.
— Чего не может быть? И почему не может? Или я слишком стара, чтоб родить ребенка? Нет, будет у меня ребеночек, и уж я-то о нем не так буду заботиться, как ты о своем Мише. Я-то не найму к нему няньку, чтоб она мне вырастила бароненка, и баловать его не стану, как тебя баловала, чтоб не выросло такое же ничтожество, как ты. — Тут Валентина сообразила, что говорит, собственно, против себя, остановилась; потом резко прибавила: — Чего же ты ко мне прибежала? Почему не пошла к кавалеру своему, который ввел тебя в мир духов? К нему, к нему тебе идти, ему признавайся во всем, он пусть и выручает, заботится о тебе, делает для тебя что-то — а не я, мое тут дело сторона!
При этих словах Лиза бухнулась на колени так, что глинобитный пол загудел.
— Маменька, не говорите так! — всхлипнула она, прижимаясь к коленям Валентины. — Ведь в том-то весь и ужас, в том-то и горе мое самое большое, что мы расстались! Маменька, я такая несчастная! Я даже не могла себе раньше представить, что можно быть такой несчастной! Я вам налгала, маменька, неправда, что я сразу к вам на Сеноважную поехала после истории с дневником, я сначала поехала к нему, я все надеялась, что расстались мы не всерьез, и он надо мной еще сжалится. Я готова была в служанки к нему пойти, только б остаться возле него! Но его уже не было, и слуга передал мне письмо, он пишет, что уезжает в Италию, и все, что было между нами, был всего лишь прекрасный сон. Он знал, маменька, что я захочу к нему вернуться, потому и уехал! Можете ли вы представить, каково мне было? Прошу вас, одна я не решаюсь пойти к Борну и попросить у него прощения, поезжайте со мной, помирите нас! Я одна со стыда сгорю, когда его увижу, и словечка вымолвить не сумею, если вас со мной не будет! Я лучше под поезд брошусь, маменька, поверьте мне, я на это способна!
— Ну, вставай, простудишься еще, — сказала Валентина, отталкивая Лизину голову; на левом колене она чувствовала, как платье ее намокло от слез падчерицы. — И не реви, ладно, поеду с тобой, ты того не заслужила, да что ж остается-то? Не умеешь сама стирать свое грязное белье, плохо, ох, как плохо, что я тебя не приучила. Ну, не бойся, не отчаивайся, все еще можно поправить, насколько я Борна знаю, он скандала больше тюрьмы боится. Соберись-ка с мыслями! Или, думаешь, Борн так и подписал бы твой дневник, кабы хотел довести дело до крайности? Нет, моя милая, он подписывать бы не стал, а взял бы да запер его в сейф, чтоб иметь
