Браки по расчету - Владимир Нефф
А после ужина, когда Леопольд Недобыл раскупорил бутылку десятилетней моравской сливовицы, которую привезла Валентина, долго, с интересом судили о том, как назвать ребенка. Валентина предложила имя Алойз, оно такое красивое и кругленькое, так гладко выговаривается. Алойз, Алойз, Лойзик… Но матушка Недобылова, перекрестившись широким крестом, вскричала:
— Никогда! Что угодно, только не Алойз! Так звали моего первенца, и такой это был несчастный парень, а помер-то как нескладно!
Ладно, не хотят — не надо. Мартину нравится имя Александр, но оно не нравится старому Недобылу, потому что звучит оно как-то по-чужому, надуманно. Ему скорее по душе имя Людвик, но тут возразила Валентина — так звали ее первого мужа. И текла эта приятнейшая из приятных бесед, спорили, придумывали наперегонки, а когда перебрали все святцы, начали сызнова. В конце концов оказалось, что для столь дорогого, столь желанного, столь горячо ожидаемого и вымоленного существа просто-напросто нет достойного имени. И в третий раз пошли перебирать перечень святых, а как добрались до половины, пани Валентина вдруг хлопнула себя по лбу:
— Да что ж мы голову-то ломаем, чего ищем, о чем спорим? Ясно ведь, какое ему имя дать! Чье же, как не дедушкино, — Леопольд! Польдик!
Итак — Леопольд. С этим согласились все, а у старого Недобыла опять задрожал подбородок; старик вконец расчувствовался, когда подняли тост за счастье и здоровье Леопольда; Валентине, конечно, пить было нельзя, она только чокнулась «слезкой», как называл Мартин, то есть стопочкой, в которую и входила-то всего одна капелька. В это время на дворе яростно залаяла собака, и кто-то застучал в калитку, которая на ночь запиралась.
— Видно, Ружичкова идет, понадобилось ей что-нибудь, — сказала матушка, набросила на плечи платок и вышла в метель, такую густую, словно перину разорвали.
Но это была не Ружичкова. Вскоре послышалось, как матушка приглушенным голосом разговаривает с кем-то на крыльце, обметает гостя веничком из рисовой соломы. Все замолчали, и тогда стало слышно, как матушка сказала в сенях:
— Да проходите, проходите, согреетесь, то-то вы насквозь промокли.
— Кого это черт принес? — проворчал Мартин, недовольный, что нарушили самый счастливый в его жизни семейный вечер.
Дверь открылась; под беспрестанные уговоры матушки в комнату нерешительно, словно скованная, вошла Лиза, вся мокрая от снега, нос красный, глаза заплаканные. С ее приходом в комнату дохнуло сыростью и неприютностью ненастной ночи.
— Гостья из Праги! — важно возвестила матушка. — Милостивая пани Борнова.
— Девочка, ты как сюда попала! — в изумлении воскликнула Валентина.
— Как попала? — торжествующе промолвил батюшка, уже успевший захмелеть, и на негнущихся ногах пошел Лизе навстречу. — На наш праздник приехала, и добро пожаловать к нам, милостивая пани!
Он обнял Лизу, расцеловал в обе щеки.
— Снимайте-ка салоп да подсаживайтесь скорее к печке, а ты, матушка, мигом горяченького чего-нибудь для нашей гостьюшки. То-то нам радость! А я-то уж думал, не доведется мне повидать милостивую пани Борнову, никогда так и не познакомлюсь я с ней, видно, милостивая пани стыдится нас. Знаете, как мы внучонка-то назовем? Не знаете, конечно, что же это я, откуда вы можете знать: Леопольд! Ну, ешьте скорее, выпейте, чтоб щечки покраснели, а то вон носик у вас как сосулька!
— Что-нибудь с Борном случилось? Или с Мишей? — спросила Валентина, когда Лиза, едва сдерживая слезы, жалким подобием улыбки благодарила стариков, наперебой старавшихся услужить ей.
— Борн вернулся, — шепотом ответила она Валентине. — Нет, спасибо, вы слишком любезны, у меня совсем сухие ноги, — обратилась она к батюшке, который усиливался переобуть ее в домашние туфли.
Потом, смаргивая слезы, она принялась отговаривать матушку, которая во что бы то ни стало хотела кинуть на сковородку для гостьи кусок сала и пару свежих яичек, — а сама жалостным взглядом просила Валентину выручить ее, дать поговорить с ней с глазу на глаз.
— Ну хоть кофе-то выпейте. — И матушка поставила перед Лизой дымящуюся чашку.
— А может, капельку сливовицы? — спросил отец. — Знавал я дамочек в Праге, они от хорошего глотка не отказывались, не то что у нас. Да что такое с вами случилось?
Вопрос был задан так, что Лиза, окончательно потеряв власть над собой, разрыдалась.
— Да ну, с супругом повздорила, уж это известно у нее, — сказала Валентина, стремясь спасти положение; она встала, зажгла свечку и поманила Лизу в соседнюю комнату. — Сами знаете, милые бранятся — только тешатся, — прибавила она, подмигнув матушке.
Лиза, подавляя плач, обошла Мартина, глядевшего на нее волком, и бочком, как бы желая сделаться как можно тоньше, проскользнула в спальню, где было приготовлено супружеское ложе для Мартина и Валентины.
— Как ты себя ведешь, скажи на милость? — накинулась на Лизу Валентина, едва закрыв за собой дверь. — Коли уж чего натворила — а вижу, так оно и есть, — неужели надо всем показывать? Ну, не реви да рассказывай. Стало быть, Борн вернулся, и что дальше?
Лиза опустилась на краешек кровати, по-деревенски пахнущей майораном и немножко плесенью, оперлась на расписную деревянную спинку.
— Да я и не разговаривала с Борном, — прошептала она.
Постепенно, подстегиваемая грубоватой воркотней Валентины, которой приходилось клещами вытаскивать каждое слово, Лиза поведала о несчастье, постигшем ее сегодня, об ужасе, пережитом ею, что и побудило ее, не размышляя, надеть шляпку, схватить муфту и бежать к ближайшей бирже извозчиков, чтобы прямиком помчаться на Сеноважную площадь; она думала, что скорее застанет Валентину там, а не дома, на Жемчужной улице. И когда ей сказали, что пани-мама уехала в Рокицаны, Лиза, не колеблясь, отправилась на Смиховский вокзал. И вот она тут вся как есть, со своей бедой, со своим отчаянием, и просит Валентину помочь, посоветовать или что-нибудь с ней сделать, что угодно, а ей уже все равно, и она не знает, как быть.
Но что же произошло-то? Ах, это так ужасно, что и не расскажешь. Борн всегда подписывал ее счета, ее записи расходов по хозяйству, ставил под ними свой шифр «ЯБ», маменька ведь помнит еще, как Лиза на это жаловалась? Так вот, сегодня вдруг возвращается Борн из тюрьмы. Лиза и не ждала его, и вообще никакой осторожности не соблюдала, с первого ноября ушла от нее кухарка и горничная, дома были только Миша да Аннерль, а Аннерль не знает чешского языка. А она, Лиза, в последние годы писала свой дневник по-чешски…
— Какой дневник? Говори по порядку, толком! При чем тут какой-то дневник? — перебила ее пани Валентина.
— Дневник… — повторила Лиза и заплакала. — Я веду дневник и поверяю ему… самое свое интимное… И этот дневник я оставила
