Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
– Занято, – везде отвечали ему.
– Бюрократы! – ругался князь, искренне возмущенный… Экипаж на дутых шинах катил дальше. «Местов не было!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сани Столыпин, брат нового премьера, бочком выскочил из кабинета старика Суворина: задание было таково – подготовить русскую общественность к введению военно-полевых судов.
Своему братцу-премьеру Сани звонить не стал – своя голова на плечах имеется. Думать Сани не любил, творческие муки не коснулись его трепетной души, он верил в силу наития и вдохновения свыше. «Быстро все надо… быстро!»
Быстро влетел в свой кабинет, быстро отбросил манжеты. Быстро засунул в ремингтон чистый лист и пошел барабанить по клавишам двумя только пальцами – указательными:
«Одиноко стоим мы, служители ласковых заветов идеальной свободы, приковавшие нашу любовь к тому кресту, под которым будет наша могила. Мы, с детства упоенные великими гениями наших светлых писателей и поэтов, перекликаемся через бездну разрушений и горы обломков с народом: – Есть ли живые души? Есть ли горящие сердца?..»
В дверь постучали. «Да, да!» – и, еле волоча ноги, вошел усталый, посеревший лицом князь Мышецкий. Сани сказал ему – так, как будто они виделись только вчера:
– Послушай… – И прочел ему первый абзац с машинки.
– Это о чем ты? – спросил его Мышецкий, садясь.
– Разве ты не понял?
– Признаться, нет.
– О военно-полевых судах.
– Хм… Нельзя ли в таком случае так и говорить?
– Нельзя, – ответил Сани. – Нужен лирический запев.
– А что твой брат?
– Слушай! Можешь хоть ты не спрашивать меня о брате?
– Могу… А все-таки – что твой брат?
– Он называет это «глумлением над правосудием».
– Эти военные суды?
– Нет, гражданские – ваши, князинька! Государь император тоже считает, что если преступник не повешен в течение сорока восьми часов, то это акт бесчеловечной жестокости. Надо сразу! Чтобы не мучился… Быстро все надо, быстро!
Сергей Яковлевич закрыл глаза: значит, то, чего он так страшился в Уренске, теперь становится узаконенным преступлением.
Сани глянул сбоку на князя:
– Что с тобой? Хотя – да, я кое-что слышал о тебе…
Сергей Яковлевич утомленно улыбнулся, и улыбка была жалкой:
– Сегодня мне повезло. Я добился расписки от полиции…
– Долги? – спросил Сани. – Это, конечно, сложный вопрос.
– Нет. Сам Федя Щенятьев заверил, что в случае освобождения вакансии, я – первый кандидат…
– Куда?
– Конечно же – в «Кресты».
– Повезло тебе, – сказал Сани, ничему не удивляясь, как опытный журналист. – В наше время это нелегко. А ты у брата моего еще разве не был?
– Остерегаюсь. И – воздерживаюсь.
– А он тебя вспоминал недавно.
– Коим образом?
– Преотличным. Вы же, князь, одинаково мыслите в аграрной политике. Земля, трезвый мужик, рубашка с горошком, огород, смородина, баба в сарафане, петушок давно пропел… Что там еще бывает в нашем сельском хозяйстве!
– Ты, Сани, меня не шантажируешь? – спросил Мышецкий.
– Брось! Лучше скажи, как тебе понравился мой первый абзац?
– Хрестоматия.
– Погоди, – сказал Сани, – это еще только начало. Я еще разовью эту мысль, как надо вешать. И меньше чем за двести рублей старику своему не продам… Мне ли не справиться с темой?
А за окном шумел Эртелев переулок. Был август – начало его.
10В газетах значилось: «Премьер-министр П.А. Столыпин принимал от 12 до 4 часов пополудни…»
Аптекарский остров – место низкое, улицы пыльные, с реки текут сырость и холодок. Столыпинская дача – старенькая, трухлявая, от Невы ее отделяет шоссе и аллея корявеньких березок, посаженных еще в незапамятные времена – при канцлере Безбородко.
Прогудел речной трамвай. С пристани, держа кулечки и неся прошения, тронулись к Столыпину загодя (еще с десяти) плачущие бабы. Баб много – очень много: их мужья, Как правило – рабочие, брошены в тюрьмы. Несут женщины к премьеру свои «слезницы». Некоторые, чтобы вернее разжалобить Столыпина, шли на прием с детишками:
– Да не вертись ты, окаянный! Ступай смиренно…
С другого конца острова подкатывали раззолоченные кареты, величаво плыли автомобили. И дружно шагали пьяненькие «патриоты».
– Нас не сцапают! – кричали они, заметая пыль на поворотах. – Мы царю верные… мы им всем! В такую их всех… Где здесь живет премьер? Эй, люди, где дача его? У нас дело до него есть…
От пристани Мышецкий шел с писателем Ипполитом Лютостанским, переводчиком с еврейского на русский Талмуда.
– Вот уже целый месяц ноги сюда таскаю, – жаловался писатель. – Никак не могу до Столыпина добраться… Стерегут, церберы!
– А чего добиваетесь, Ипполит Осипович?
– Пособия хотя бы.
– За что?
– Да я альбом Столыпину поднес… про жидов. Мне самому он в тридцать рублей обошелся. Так хоть бы альбом вернули. Плеве меня поощрял – теперь не мирволят. Пришел как-то за гонораром в «Правительственный вестник», дверь открыл, смотрю – жид сидит. Ужасно! До чего дожили? Я и гонорар получать не стал…
Толпа просителей, как стадо, валила в темные сени министерской дачи. Было не протолкнуться. Кто-то, обиженный, орал:
– Меня еще Плеве и Булыгин… потом Дурново! Доложите обо мне Столыпину… Неужели и он не решит?
Сергей Яковлевич протиснулся в приемную. В окнах зеленели лужайки парка, там играли дети, сидели на буграх бабы с узелками и конвертами. Виднелась раскрытая дверь в кабинет Столыпина – он был пуст. А здесь, в приемной, сколько мундиров и лиц!
Смеялись сытые лица бюрократов столицы, которых Мышецкий отличал безошибочно. Они двигались, в отличие от просителей, свободно, толкали локтями жалких людишек. И вводили швейцары под руки развалины прошлого века: отставных министров и генералов. От старости они уже ошибались дверями. Падали из восковых пальцев парадные треуголки. Но у всех – внуки, зятья, племянники; и вспомнил Сергей Яковлевич стародавнее, еще лермонтовское: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» «Нет, – решил, – мы никуда не ушли! Только из календаря и узнаешь, что живем в двадцатом веке!»
Ротмистр Федоров орлиным оком разгадал в Мышецком «благородного» просителя, сказал князю любезно:
– Сударь, пройдите прямо к столу. Вас вне очереди запишут.
– Благодарю, ротмистр. Я не спешу…
Чтобы не выделять себя, выстоял в очереди – среди плачущих работниц в платочках, среди затрушенных чиновников, уже хваченных молью, этих несчастных Акакиев Акакиевичей, которым всегда плохо, которых всегда нужда ест, все их обижают.
– Что у вас? – спросил Мышецкий одного старика.
– Сынок, – оглянулся тот, – в солдаты его…
Медленно двигалась очередь. Близок уже и стол записи на прием к Столыпину; за столом восседает массивная фигура генерала Замятнина. Генерал спрашивал, по какому делу решили беспокоить премьера, и большинство ответов просителям звучало так:
– Это к министру юстиции, запишите адрес!
И бабы отходили.
Наконец Сергей Яковлевич уперся животом в стол:
– Князь Мышецкий, бывший уренский губернатор… – Замятнин поднял лицо.
– Князь? – удивился. – Где же вы были? Петр Аркадьевич неоднократно справлялся о вашем сиятельстве…
– Запишите и меня, пожалуйста, – попросил Мышецкий.
– Да что тут записывать! – вскочил Замятнин. – Сразу доложу.
За спиной Мышецкого раздался недовольный гвалт просителей:
– Опять уходит… Конечно, они – бары, их завсегда без очереди, а нам – стой… Вот жизнь проклятая, измаялись!
Замятнин вскоре появился, сияющий:
– Князь, его высокопревосходительство просят вас подняться прямо наверх. Петр Аркадьевич вас ждет…
И кто-то завистливо провыл Мышецкому в спину:
– Ы-ы-ы, у-у-у… Ай, не толкайтесь, а то я тоже толкну!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На площадке витой и скрипучей лестницы Сергей Яковлевич остановился возле круглого окна. Постоял, смиряя дыхание. Было видно, как вдоль березовой аллеи бредут в сторону пристани цветные платочки. И по их сугорбым спинам, по вяло брошенным вдоль бедер рукам было понятно: жди – год, два… десять лет. А то и больше! Пиши письма, рассылай носки и варежки по Сибири…
И невзирая на чужое горе, окружавшее их, весело играли, катая серсо, дети премьера Столыпина: сынок и две дочери, одна – почти девушка, невеста. Гувернантка подхватывала серсо, сильно пускала его по лужайке – «винтом», чтобы вернулось обратно.
– На тя, господи, уповахом, – перекрестился Мышецкий…
Столыпин сильно изменился: борода уже в серебре, лицо желто-изможденное, как у больного, синие круги под глазами, глубоко запавшими внутрь, под самые лобные кости. И все такая же цепкая хватка его руки – словно клещами сжал, торопливо заговорил:
– О-о, вот вы-то, князь, и нужны мне… Необходимы!
И, увлекая Мышецкого в комнаты, горячо толковал:
– Пора внести ясность в сумбур нашей аграрной политики. Слабый и вечно пьяный мужик должен вымереть сам по себе. А богатый и трезвый – поднять Русь! Деревня обезлюдела, всяк мужик спешит в город, хоть дерьмо на тачке возить, только бы не нищенствовать в деревне. А здесь, в городах, его уже поджидают агитаторы, которые быстро делают из любого дурака революционера. Теперь этого не будет. Все должно измениться, князь!
