Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
Ехал Мышецкий в Петербург третьим классом, полуголодный, отчаявшийся, как и положено интеллигенту перед отсидкой. К этому времени слухи о тайном сговоре кадетов со Столыпиным уже проникли в печать. «Боже, – думал Сергей Яковлевич, – какой позор… И как хорошо я делал, что никогда не поддерживал Атрыганьева! Нельзя же, играя на флейте любви к народу, стучать в барабан реакции – только бы получить доступ к портфелям!..»
Да! Теперь Столыпину и Трепову, разоблаченным в сговоре с кадетами, ничего не оставалось, как разогнать и опозоренную в глазах народа думу. Теперь, когда авторитет ее пошатнулся, можно гнать в три шеи всех этих Муромцевых, Петрункевичей, Иконниковых и прочих… Рабочие не станут на их защиту, а значит, и новой революции не случится сейчас. Таков был вывод правительства, и этот вывод был правильным; рабочие бойкотировали выборы в думу, плюнут и на разгон ее, – не жалко, ваше величество, разгоняйте!
Сергей Яковлевич прибыл в Петербург, и еще на перроне вокзала мальчишки-газетчики оглушили его воплями:
– Думу – в шею! Читайте указ о роспуске думы…
Но вслед за этим, разогнав думу, Столыпин, как истинный престидижитатор, совершил перед публикой России головокружительное сальто-мортале. Он погнал… Кого бы, вы думали? Никогда не догадаетесь: самого премьера Горемыкина – человека с очень внушительными бакенбардами, и сам заступил на его место.
Итак, господа, Столыпин – премьер России, председатель комитета министров. Вот и все! Хотели вы парламента – получите его в лице неделимого и единого Петра Аркадьевича, этого истинного джентльмена, как уверял всех Суворин в своей газете…
И вспомнилось тут князю Мышецкому:
Взял ворону я за хвост,Положил ее под мост —Пусть теперь ворона мокнет…
Но кадеты решили не сдаваться. Прихватив с собой членов распущенной думы, они укатили в Выборг. Муромцев оделся, как на похороны, во все черное, не снимал черных перчаток. Здесь, в скромной финской гостинице, дума слабо тявкнула в ответ на угрозы Столыпина протестом, который назвали тогда «Выборгским воззванием».
Карпухин был арестован на перроне Финляндского вокзала:
– Пройдемте, сударь, там все выяснится…
– Да я же неприкосновенный!
– Были-с… А ныне – баста: прикоснемся…
Лидваля продолжали искать. В один из дней газеты сообщили, что его видели в Париже (в объятиях Ивонны Бурже) и на Ирбитской ярмарке (в объятиях Адольфины Эстер). Как он мог в один и тот же день обнимать сразу двух красоток – одну в Ирбите, другую в Париже – полиция объяснить не решалась. Поиски десяти миллионов пудов хлеба, отпущенного на нужды голодающих, продолжались.
Гурко – через печать – продолжал давать вежливые объяснения.
Унитазы великой империи, сделанные в духе «ренессанс», работали исправно. Шопотов был посрамлен – о нем забыли. Все было в порядке вещей, и мы уже ничему не удивляемся… «Так надо!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И денно и нощно текли по направлению к тюрьмам вереницы карет, развозя арестантов. Гнали по улицам толпами – все туда же, дорогой, хорошо знакомой русскому человеку. В провинции тоскливо звенели бубенцы подвод с такими же серыми пассажирами…
Мышецкий предстал перед министром юстиции. Щегловитов рассеянно выслушал просьбу своего коллеги – правовед правоведа.
– Дело об Уренской республике? – переспросил. – Но вы-то при чем здесь, князь? Ах, президент… понимаю. Но я ведь тюрьмами не заведую. Могу лишь написать рекомендацию от своего имени.
И – написал: мол, так-то и так-то, прошу посадить.
Пристав долго читал рекомендацию министра, думал…
– Ваше сиятельство, – сказал он Сергею Яковлевичу, – слов нет, вина ваша велика, и мы бы рады… Да, сами изволите видеть, местов нету! Ныне в камерах на головах спят…
– Позвольте, – возмутился Мышецкий, – мне-то какое до этого дело! Я имею право требовать от власти, чтобы она обеспечила меня камерой… Я так желаю! Пусть все коснется и меня…
– Касаемся, – вздохнул пристав. – А в Киев ездить не пробовали, ваше сиятельство?
– Нет. А что?
– Там, говорят, есть места свободные. Или в Вологду?
– Это глупо!
Пристав обиделся и вернул рекомендацию министра:
– В наше время, князь, чтобы сесть, надобно приложить некоторые старания. Говорю же вам: местов нету!
Сергей Яковлевич был озлоблен: пострадать не давали.
– Но других-то вы сажаете? Для них места находятся?
– Другие – не вы, князь. Пролетарии сами знают, что мы их местами обеспечим. И рекомендации у министра не ищут.
Шли бы вы, ваше сиятельство, в гостиницу и сидели. Никто вас не осудит…
– Я этого так не оставлю! – горячо ответил Мышецкий. – Будучи виноват, человек имеет право требовать для себя наказания. Провинность, будучи не наказана, портит нравы и подрывает устои нашего общества. Знаете ли вы, пристав, о том?..
Другой пристав отнесся к рекомендации министра с должным уважением и вниманием. Сразу рассудил, что к чему… Он провел князя в комнату участка с цветами на подоконнике; в уголку стоял кожаный диван, распевала в клетке канарейка – утешительно.
– Князь, живите на здоровье… вот здесь. Довольны?
Но тут же сидел некий полицейский чин и что-то строчил.
– А как же этот господин? – показал на него Мышецкий. – Ведь я буду ему мешать, а он – мне…
– Не волнуйтесь, ваше сиятельство. Он к шести часам работу всегда кончает, и вы можете ночевать здесь спокойненько.
– А – днем?
– А днем… гуляйте. Уходите в город, знакомых навещайте…
Нет, он желал не такого. Мышецкий отыскал Федю Щенятьева, славного корпоранта, растолковал ему свое безвыходное положение.
– Ну-у, то еще не горе! – сказал Федя. – Нечего тебе было, князинька, «оппозиции подпушать». Однако в участок к себе не возьму: мне и без тебя хватает… Знаешь, – почесался Федя, – обратись-ка ты прямо к Камышанскому. Этот Камышанский имеет на тебя зуб за что-то… Непременно посадит!
– Ты думаешь? – сомневался Мышецкий.
– Я говорю: он зуб на тебя имеет… Иди смело!
Камышанский (прокурор Петербургской судебной палаты) видеть не мог князя Мышецкого, так и разорвал бы его зубами.
– Это измена сословию, – кричал он, – это позор… Вас надобно лишить дворянства, князь! Это позор сословию… Это – позор!
Посадили.
– Уф, – перевел дух Мышецкий, когда очутился в камере тюрьмы.
На прогулке среди арестантов ему попался Карпухин.
Бывший волостной писарь даже не пожелал разговаривать с бывшим уренским губернатором, только крикнул издалека:
– Ну, ваше сиятельство, премного вам благодарны! Все-то время вы стращали меня, чтобы за вас держался. Вот и додержался, что теперь самого держат… Спасибочко тебе, милостивец!
Вечером принесли в камеру кипяток. Пил, обжигая губы, из железной арестантской кружки. И наслаждался потерей свободы, размышляя о трагических судьбах России.
Вошли:
– Извольте, князь, освободить камеру… На выписку вас!
– То есть? Я с трудом достиг… мое право! Я столько ждал…
– Ничего знать не знаем. А только арестанта одного опасного сажать некуда. Местов мало, как селедок в бочке…
– Но я ведь тоже арестант. Я категорически требую справедливого к себе отношения.
– Пишите, жалуйтесь. А только арестанта уже ведут…
И выставили в коридор вместе с кружкой. Посадили другого – здоровенного дядю в наручниках. Посмотрел он хмуро на князя, улыбнулся и сказал:
– Кружку оставьте! Мне пятнадцать лет сидеть здесь…
Пошел Мышецкий жаловаться к начальнику тюрьмы:
– Мой номер… простите, мою камеру…
– Знаю, князь, извещен, – ответил начальник. – Но что поделаешь: рабочих приказано обеспечить в первую очередь.
– Я требую освободить место и мне! Я не желаю, чтобы отдавали предпочтение какому-то рабочему передо мною.
Начальник зло фыркнул:
– Да у меня же не постоялый двор, князь! Не бенефиса же Шаляпина вы домогаетесь! Вот, если угодно, карцер у меня сегодня свободен… Не желаете ли? Ночь переспите, а завтра что-либо с вами придумаем…
– Не такова моя вина, чтобы сидеть в карцере.
– Оно и верно… Обратитесь к министру Щегловитову!
– Обращался!
– Тогда к Камышанскому?
– Был.
Начальник тюрьмы задумался: случай тяжелый.
– Знаете, князь: остался теперь один Столыпин – вот уж он не спустит вам вашей Уренской «республики» и всего прочего…
В крепость тоже не сажали, «Кресты» его отвергли. Пошла среди тюремщиков молва, будто ходит какой-то ненормальный князь, просит, чтобы его посадили. И – плачет, рекомендациями трясет. Он получил даже прозвище «блатного князя». Был отдан негласный приказ: князя Мышецкого, бывшего камергера, под вежливым предлогом в тюрьмы не допускать, рекомендациям не верить.
На паре красивых рысаков Сергей Яковлевич объезжал столичные узилища и замки.
– Занято, – везде отвечали ему.
– Бюрократы! – ругался князь, искренне возмущенный… Экипаж на дутых шинах катил дальше. «Местов не было!»
