Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей
Думая об этом теперь, Альма вспомнила, что больше всего в «Путешествии натуралиста на корабле „Бигль“» ей запомнилось описание пингвинов, плывущих ночью по фосфорецирующим водам, оставляя за собой в темноте «пылающий шлейф». Пылающий шлейф! Альме так понравилось это описание, что она помнила его и сейчас, двадцать лет спустя. Она даже вспомнила эту фразу, когда плыла на Таити — в ту ночь на борту «Эллиота», когда сама увидела подобное свечение в океане. Но больше ей из книги ничего не запомнилось, а с тех пор Дарвин никак себя не проявил. Он оставил жизнь путешественника ради ученых занятий и, если Альма не ошибалась, написал несколько неплохих и подробных трудов об усоногих раках. Но она никогда не считала его видным натуралистом своего времени.
Однако теперь, прочитав отчет об этой новой и удивительной книге, Альма поняла, что все это время Чарлз Дарвин — этот велеречивый знаток ракообразных, этот кроткий любитель пингвинов — прятал свои карты в рукаве. Ведь для мира у него было припасено нечто эпохальное.
Альма опустила газету, уронила голову на руки и закрыла глаза.
Пылающий шлейф — вот что это было.
* * *Альма понадобилась неделя, чтобы раздобыть экземпляр книги, который прислали из Англии, и эти дни она прожила как в трансе. Она знала, что не сможет адекватно отреагировать на этот поворот событий, если не прочтет — слово в слово — все, что написал сам Дарвин, а не то, что писали о нем.
Книгу привезли в ее шестидесятый день рождения. Альма удалилась в свой кабинет, взяв с собой столько еды и питья, чтобы продержаться некоторое время, и заперлась изнутри. Затем открыла «Происхождение видов…» на первой странице, приступила к чтению этой прекрасной книги и провалилась в глубокую пропасть, где со всех сторон звучало эхо ее собственных идей.
Разумеется, он не украл ее теорию. Эта абсурдная мысль не промелькнула у нее ни разу, ибо Дарвин ни разу не слышал об Альме Уиттакер, да и с какой стати он должен был о ней слышать? Но как двое кладоискателей, отправившихся на поиски одного сокровища с двух разных концов, они с Дарвином наткнулись на один и тот же сундук с золотом. То, о чем она догадалась на примере мхов, открылось ему на примере вьюрков. То, что она видела на поле валунов в «Белых акрах», он в точном воспроизведении наблюдал на Галапагосском архипелаге. В конце концов, ее поле с валунами было не чем иным, как архипелагом, только в миниатюре; остров всегда остается островом, и неважно, сколько в нем от края до края — три фута или три мили: все самые драматичные события в мире природы всегда происходят именно на острове, этом крошечном поле боя, опасном и полном соперничества.
Его книга была прекрасна. Читая ее, Альма разрывалась между болью и одобрением, грустью и восхищением.
Дарвин писал: «На свет появляется больше особей, чем способно выжить. Крупинка на весах определяет, кому из них жить, а кому умереть».
Он писал: «Короче говоря, чудесное умение приспосабливаться встречается нам повсюду, во всех уголках мира природы».
Читая дальше, Альма ощутила наплыв смешанных чувств столь сокрушительной силы, что ей показалось, будто она потеряет сознание. Ее словно обдало жаром из печи: она была права.
Она была права!
Мысли о дяде Дисе роились в ее голове, не переставая, хотя она по-прежнему продолжала читать. Ее мысли о нем были постоянны и противоречивы: ах, если бы он дожил до этого момента и увидел это! Нет, слава богу, что он не дожил и не увидел этого! Как одновременно гордился бы он ей и был бы зол! Альма бы конца и края не увидела его упрекам: «Вот видишь, говорил же тебе, опубликуй свою работу!» Но все же он был бы рад этому великому и убедительному подтверждению научного склада ума своей племянницы. Альма не знала, как осмыслить все это без него. Ей ужасно его не хватало. Она с радостью бы выслушала все его упреки ради пары утешительных слов. Естественно, ей также стало жаль, что отец не дожил до этого дня и не увидел выхода книги Дарвина. Ей стало жаль, что мать не дожила. Жаль, что Амброуз не дожил. Жаль, что она не опубликовала свою работу. Она не знала, что думать.
Почему она не опубликовала ее?
Эта мысль терзала Альму, но вместе с тем, читая шедевр Дарвина (а эта книга, безо всяких сомнений, была шедевром), она понимала, что теория эта принадлежит ему и должна принадлежать ему. Даже если слова эти первыми родились у нее, она никогда не сумела бы сказать лучше. Возможно даже, ее никто бы не послушал, опубликуй она свою теорию первой — не потому, что она женщина, не потому, что о ней никто не знал, а потому, что она не сумела бы убедить весь мир в своей правоте так красноречиво, как это вышло у Дарвина. Ее научный анализ был безупречен, но вот ее язык — отнюдь. Трактат Альмы занимал сорок страниц, а «Происхождение видов…» — более пятисот, но у нее не было сомнений в том, что труд Дарвина куда более интересен и доступен для понимания. Книга Дарвина была искусством. Она была задушевной. Она была легкой. Она читалась как роман.
Свою теорию он назвал «естественным отбором». Это был блестящий термин, гораздо проще неуклюжего Альминого наименования — «теория конкурентных преимуществ». Терпеливо выстраивая защиту своей теории естественного отбора, Дарвин не был груб и агрессивен. Он вещал, как добрый соседушка. Он писал о том же мрачном и жестоком мире, который видела Альма — о мире бесконечных убийств и смертей, — но в его повествовании не было ни капли жестокости. Альма никогда бы не осмелилась писать в таком мягком ключе — она просто не умела так делать. Ее проза была как удар молота о наковальню; проза Дарвина звучала как псалмы. Он пришел не с мечом, а с горящей свечой. Повсюду на своих страницах он намекал на то, что в мире заметно Божественное присутствие, но ни разу напрямую не отсылал к Создателю. Он пел рапсодию всемогущему времени, и эта песнь порождала атмосферу чудес и величия. Он писал: «Что за безграничная череда поколений, число которых невозможно даже осмыслить, должно быть, сменилась с долгим течением лет!» Он дивился вариациям, именуя их «прекрасными ответвлениями». Делился замечательным наблюдением, что благодаря чуду адаптации все существа на Земле — даже самый ничтожный жук — становятся драгоценными, удивительными, «облагороженными».
Он вопрошал: «Есть ли предел этому всемогуществу?»
Он писал: «Мы взираем в лицо самой природы, сияющее торжеством…»
Он заключал: «В таком видении жизни есть величие».
Альма дочитала книгу и позволила себе заплакать.
Пред лицом чего-то столь великолепного, столь монументального и сокрушительного ей больше ничего не оставалось.
* * *В 1860 году «Происхождение видов…» читали все, и все о нем спорили, но не было человека, который прочел бы его внимательнее Альмы Уиттакер. Во время дебатов по теме естественного отбора, что разворачивались тогда в гостиных, она крепко держала рот на замке, но впитывала каждое слово. Она не пропускала ни одной лекции по этой теме и читала все отзывы, все нападки, все критические статьи. Более того, она постоянно возвращалась к книге, испытывая при этом и заинтересованность, и восхищение. Она же была ученым, вот ей и хотелось рассмотреть теорию Дарвина под микроскопом. Ей также хотелось сравнить с ней свою.
И разумеется, больше всего ее волновал вопрос о том, как Дарвину удалось разгадать «парадокс Пруденс» — осмыслить ту самую проблему морали и самопожертвования людей, что так изводила Альму и подрывала ее уверенность в теории мутаций.
Ответ на этот вопрос у нее вскоре появился: ему не удалось разгадать этот парадокс.
Ему не удалось его разгадать, потому что в своей книге Дарвин вообще не упоминал о людях, поступив тем самым довольно хитро. В «Происхождении видов…» говорилось о природе, но Дарвин нигде открыто не заявлял, что эта книга и о человеке. В этом отношении он разыграл свои карты очень осмотрительно. Он размышлял об эволюции вьюрков, итальянских гончих, скаковых лошадей и усоногих раков, но ни разу не упомянул об эволюции человека. Он писал: «Выживают и размножаются самые жизнестойкие, здоровые, благополучные», но нигде не говорил напрямую: «И мы тоже являемся частью этой системы». Читатели с научным складом ума пришли бы к такому заключению самостоятельно, и Дарвин об этом знал. Религиозные читатели также пришли бы к такому заключению и были бы возмущены, но ведь Дарвин ничего такого не заявлял. Таким образом, он обеспечил себе защиту и мог сидеть в своем тихом загородном коттедже в графстве Кент, не вызывая общественного негодования: а что плохого в том, чтобы обсуждать вьюрков и ракообразных?
Альма считала, что подобная стратегия была самым блестящим ходом Дарвина: он не охватил весь спектр проблемы. Возможно, он собирался сделать это позже, но в данный момент не сделал, только не в этом первом осторожном рассуждении на тему эволюции. Осознание этого факта так ошеломило Альму, что она в сердцах чуть не хлопнула себя по лбу, ведь ей самой никогда не пришло бы в голову, что настоящий ученый может не охватить сразу весь спектр проблемы, о какой бы тематике ни шла речь! По сути, Дарвин сделал то, в чем столько лет пытался убедить Альму дядюшка Дис: напечатал прекрасную книгу по теории эволюции, не выходя за пределы ботаники и зоологии, и поделился своими мыслями с миром, предоставив людям возможность самим спорить о своем происхождении.
