Ветер знает мое имя - Исабель Альенде
– Погоди, Сэм… – только и успела сказать она, схватив его за жилетку, но юноша рванулся вперед, не дав ей времени продолжить.
В гостиной сидела молодая женщина крепкого сложения и с такими светлыми волосами, что казалась альбиноской.
– Самуил?.. Я Хайди Штайнер. Ты помнишь меня? – заговорила она по-немецки. – Нет, конечно: где тебе помнить, ты был совсем маленький, когда мы виделись в последний раз. Я дочь Петера Штайнера.
Это имя тоже было незнакомо Самуилу. Он много лет не говорил по-немецки, но все сказанное понял. И ждал продолжения, а тяжесть в желудке не проходила, становилась сильнее. По языку он догадался, что речь пойдет о его родителях.
– Я смогла тебя найти, поскольку знала, что тебя вывезли в Англию на Kindertransport, а там записывали все данные детей. В твоей карточке значатся все семьи и приют, где ты жил до того, как тебя приняли Эвансы, и школа квакеров тоже.
Она добавила, что не смогла разыскать его раньше: прошли годы, прежде чем побежденным удалось наладить новую жизнь. Германия лежала в руинах, униженная, обнищавшая, и Австрия разделила ее судьбу.
– Вначале мы рылись в мусорных кучах, искали объедки, – рассказывала Хайди. – Голодали так, что не осталось ни собак, ни кошек, даже крыс всех переловили.
Петер Штайнер, отец Хайди, подозревал, что при нацистском режиме его свобода под угрозой; высокопоставленные друзья предупредили, что гестапо держит его под прицелом, обвиняя в симпатиях к коммунистам. Он спрятал деньги, которые в случае чего обеспечат его семью; он и не представлял себе, что поражение превратит эти банкноты в простые бумажки. Вместе со сбережениями Штайнер сохранил документ о купле-продаже клиники и квартиры Рудольфа Адлера, а также письмо, в котором объявлял, что покупка была фиктивной и законным владельцем является Адлер.
– Мне жаль, Самуил. Дом был разрушен при бомбежке, – сообщила Хайди.
Он понял, что женщина ходит вокруг да около, стараясь выиграть время. Что может значить для него какая-то собственность в Вене? Ради этого не стоило ехать так далеко.
Хайди поведала, что два ее брата, призванные в армию совсем юными, не вернулись с поля битвы. Одна сестра умерла от тифа, другая исчезла, когда русские оккупировали Австрию. Из шести детей Штайнера выжили только она и самый младший брат; осталась еще мать, но она в приюте для престарелых.
– Отца арестовали в сорок третьем году, признали коммунистом, конфисковали аптеку и наш дом. Он умер в Аушвице, – сказала Хайди.
– Соболезную, это ужасная трагедия… Но скажи: а о моих родителях что-то известно?
– То, что я должна рассказать, Самуил, очень печально, но за этим я и приехала. Нельзя жить в неизвестности – это хуже, чем скорбь… Твоего папу арестовали, когда он лежал в больнице, тяжелораненый, через два или три дня после Kristallnacht, этой подлой Хрустальной ночи… – Хайди запнулась, не зная, как продолжать.
– Прошу тебя, мне нужно знать: что с ним случилось?
– Последнее, что мы узнали: по свидетельству других узников, он умер вскоре после прибытия в Дахау от ушиба мозга.
– То есть, отправляя меня в Англию, мама не знала, что она уже вдова, – проговорил Самуил, едва сдерживая рыдания.
– Именно так.
– А мама? Что случилось с ней?
– Ей повезло не больше. Дожидаясь твоего отца, она упустила возможность эмигрировать. Ее сосед Теобальд Фолькер, отставной военный, а потом наша семья ее прятали. Сначала она жила у Фолькера, который защищал ее, пока мог, а когда он серьезно заболел, мой отец устроил ей укрытие в аптечной подсобке. Точнее, в подвале, где ей пришлось жить довольно долго. Потом эсэсовцы арестовали отца, прочесали аптеку и нашли твою маму: мы не успели ее предупредить.
– И что с ней сталось?
– Прости меня, Самуил, но я привезла тебе очень плохие вести… Ее отправили в Равенсбрюк.
– Женский концлагерь?
– Да. Там погибло больше тридцати тысяч узниц. В том числе твоя мать и твоя тетя Лия.
* * *
– Развлекайся, Сэмюэл, старайся радоваться жизни: ты должен жить за себя и за своих родителей, которые погибли раньше срока, – сказала ему однажды Лидия Эванс.
Но он всегда был не по годам серьезным, а трагическая судьба родителей надолго повергла его в молчание. Самуил не умел развлекаться, Лидия настаивала напрасно. После консерватории он поступил в Лондонский филармонический оркестр, очень престижный, хотя и основанный всего лет двадцать назад – небольшой срок для учреждения такого типа. Самуил знал, что на первый взгляд оркестр – самый яркий пример работы в команде, но на самом деле каждый музыкант – это остров. Такое положение очень подходило для его одинокой натуры.
Оркестр стал для него прибежищем, а музыка – единственным, что дарило наслаждение. С этим ничто не могло сравниться: в музыку погружаешься, как в океан, скользишь без усилия по волнам и течениям, соединяя свою скрипку с могучим хором других инструментов – их много, у каждого свой особый голос. В такие минуты прошлое стиралось из памяти, Самуил чувствовал, что распадается на части: тело исчезает, и дух, свободный, ликующий, поднимается ввысь с каждой нотой. В конце пьесы его заставал врасплох внезапный шквал аплодисментов, разом возвращавший музыканта в театральный зал. После концерта другие оркестранты отправлялись в бар пропустить рюмочку, а он шел пешком до квартиры, которую снимал в квартале, облюбованном иммигрантами с Карибских островов. Накрыв чехол скрипки пластиком, чтобы уберечь инструмент от туманов и дождей, музыкант шагал, напевая мелодии, которые только что играл. Полтора часа ходьбы по темным улицам – то был единственный род развлечения, знакомый Самуилу.
В дни, когда не было концертов, он устраивал себе долгую прогулку или катался на лодке по Темзе. Бывало, что Самуил терялся среди холмов или на реке его настигал такой плотный туман, что приходилось несколько часов искать обратную дорогу. Одинокие прогулки на свежем воздухе были как музыка: они приносили умиротворение. Музыкант часто навещал Эвансов. Друзей своего возраста он не завел и посмеивался над стараниями Лидии подыскать ему невесту. Люк тоже посмеивался:
– Оставь его, Лидия: он слишком молод, чтобы жениться.
Но, вообще-то, Самуил подозревал, что никогда не встретит женщину, которая его полюбит.
Все изменилось для него в двадцать пять лет, когда он решил во время отпуска съездить в Соединенные Штаты, планируя изучить культуру джаза: он полагал, что ничего более оригинального в
