Третий ангел - Виктор Григорьевич Смирнов
Встрепенулся Грязнов Василий. Вечно полупьяный и развесёлый, но всегда себе на уме, собачьим нюхом доезжачего тотчас учуял — кто тут охотник, а кто дичь.
— Сколь волка не корми, а он в лес смотрит. Как был Новгород наособь, так и остался. И Псков того же помёта, два сапога пара. Кто Изборск литовцам открыл? Изменник Тимоха Тетерин, псковский выкормыш. Верно Малюта сказал: надо их всех отделать — и Новгород, и Псков, да и Тверь с Торжко — весь тот край изменный.
— Псковичи за Москву стоят, — медовым голосом пропел Фёдор Басманов, — на Шелони они с новгородцами славно дрались. Псков разорить — Литве дорогу на Москву открыть. Не слушай Ваську, государь, он в воинском деле дурак, ему только зайцев травить.
Поднялся лай великий. Думцы разбились надвое. Те, кто начинал опричнину, кто успел набраться ума государского, добиться чинов и власти, кому было, что терять — те поддерживали Басманова. Те, кто припоздал, вторили Малюте, алча новгородских богатств.
Бурное толковище пресёк царь, стукнув посохом в пол.
— Как зимник станет — выступаем. Будет изменникам второе пришествие. Что дед Иван не доделал, то я доделаю! И чтоб никому ни слова! Кто новгородцев упредит — головой мне ответит!
...Когда расходились, в сенях вышла заминка. Гордый победой Малюта медведем полез в дверь, не пропустив Алексея Басманова. Старый вояка не стерпел. Стальной рукой ухватил Скуратова за ворот, стрельнула в стенку отлетевшая пуговка, а вслед за ней грянулся башкой о косяк Малюта.
— Куда наперёд боярина прёшь, холуй! — прошипел Басманов.
Стойко вытерпев адскую боль в затылке, Малюта раздвинул в ухмылке толстые синеватые губы.
— Изволь, боярин, вдругорядь пропущу.
2.
Царь не накормил думцев, и Афанасий Вяземский позвал Алексея Басманова отужинать к себе, в охотничий дом. Удаляясь от дворца, чувствовали, как обкусывают им затылки глазами Малюта и Грязной.
— Эк ты его, — хохотнул Вяземский.
— Убить и то мало, — буркнул Басманов. — Истинно пёс, то руку лизал, а тут вдруг ни с того ни с сего цапнул.
— Не скажи, боярин. Он давно нас стережёт. Проглядели мы его.
— Ништо! Не с такими управлялись.
Охотничий дом Вяземского — дивный теремок на лесной поляне среди вековых елей. К терему пристроена банька и игрушка-часовенка. В горнице на полу шкуры медвежьи, на стенах охотничьи трофеи. Из тёмного угла смотрит искусно выделанная башка кабана-секача с жёлтыми клыками чудовищных размеров и стеклянными бусинами красноватых глаз.
— Глянь на него, — кивнул Вяземский. — Вылитый Малюта. Чуток мне кишки не выпустил, едва отскочил.
Тихо рассмеялся.
— Ты чего? — спросил Басманов.
— Притчу вспомнил. Висит человек на кресте, мухи его жрут. Проходит мимо другой, пожалел распятого, согнал мух. А тот ему в упрёк, зачем, дескать, ты это сделал? Те, которых ты согнал, сытые были, а ноне прилетят голодные!
— Это ты про что?
— А про то, что мы с тобой мухи сытые, а скуратовы да грязные ещё голодные. Хлебнём мы с ними шилом патоки.
Еда была простая, охотничья: налимья уха, жареная медвежатина, лосиные языки, капуста, мочёная брусника. Всё своё, домашнее, кроме вина — дорогого фряжского. Пили из серебряных червлёных стаканчиков. Подавал егерь Никита, двигавшийся легко и бесшумно, как на охоте. Ели молча, вместе с едой пережёвывая происшедшее. Наконец, фряжское развязало языки.
— Как думаешь, боярин, отчего царь на Новгород собрался? Неужто в измену поверил?
— Вот и спроси его, ты ж у него оружничий.
— А я и сам постиг, — загадочно улыбнулся Афанасий. — Сперва не уразумел, а после раздумался и понял, чего царь хочет.
— Говори, чего туман наводишь, — буркнул Басманов.
— А ты сам прикинь. Странища-то эвон какая стала!
— Ну?
— А большому государству много служилого люду потребно. Опять же воюем без конца. Так?
— Не пойму, куда гнёшь. Говори толком, — раздражённо пристукнул стаканом о стол боярин.
— Тут и понимать нечего. Хочет царь больше народа на государскую службу поставить. А земли, какие были свободные, ноне все заняты, новых людей жаловать нечем. Зато в Новгородчине земли немеряно. Значит, старых хозяев надо за измену изничтожить, а их земли новым служилым раздать. Хитёр наш государь!
Басманов призадумался, покрутил головой.
— Хитёр-то хитёр, да велик ли прок? Аль не видишь, как эти сиволапые помещики хозяйствуют? Одним часом живут, только бы нынче урвать, а там трава не расти. А вотчину родовую я буду холить и сберегать, потому как в ней басмановская порода произрастать будет. Не любо мне это, Афанасий. И так уже скоро вся земля будет государева. А раз государева — значит не моя.
— Опасные речи говоришь!
— Эх, Афоня, — скрипнув зубами, пробормотал Басманов. — Холуи мы все у царя. И я — холуй, хоть и боярин, и ты — холуй, хоть и князь. Вся-то разность, что у нас свои холуи есть. Задумался днесь: добра-то у меня эвон сколь, да моё ли оно? Царь дал — царь и взял. И получаюсь я вроде ключника, к царёвым сундукам приставленного. Нынче в милости — пользуюсь, завтра в немилости — всё отберут.
— Ишь ты как запел. А вспомни, как мы с тобой стародубских княжат на Волгу переселяли, как родовые гнёзда зорили. По сию пору в ушах ор стоит.
— Да уж, видно, отольются кошке мышкины слёзы.
— Брось, Алексей, отходную служить. Ты и царя пойми...
— Как хочешь, Афоня, а всё это худом кончится, — упрямо мотнул головой Басманов. — Когда мы опричнину затевали, тоже красно говорили, дескать, не дадим страну в трату, порядок наведём. И что вышло? Ненавидят нас все! А царь за верность нашу, того гляди, упырю этому головой выдаст.
— А ведь ты, Алексей, царя не любишь, — догадался Вяземский. — Сына простить не можешь?
Басманов побагровел, понурился.
— Какой сокол был! Когда татар от Рязани отбивали, на моих глазах шестерых зарубил. А как спутался с царём — ровно подменили. Румянится, прихорашивается, как девка. Меня сторонится... Ну да будет об этом. Лучше скажи, Афанасий, как с Пименом быть? Негоже его в беде оставлять. Сколь он
