Лейла Вертенбейкер - Львиное Око
Когда я выходила из учебного корпуса, он был тут как тут. За исключением часов, проведенных в классе и кабинете директора, я все время сидела в дортуаре, куда он не смел войти, и обрадовалась, когда выпал снег и нас перестали выпускать из пансиона.
— Я околдовала его, — заявила я, когда стало невозможно утверждать, что внимание ко мне со стороны Вета — случайность. — Я ведьма fatale[11].
— Дай нам этого зелья, — потребовала Мария, остававшаяся какое-то время верной мне, хотя другие девочки начали косо поглядывать на меня. — Мы тоже хотим околдовывать мужчин.
— Веди себя пристойно, — цыкнула на меня мадемуазель Ханжа, и все были на ее стороне.
Мне не с кем было словом перемолвиться. Единственной моей надеждой была мадемуазель Лебрен, и мне удалось встретиться с ней с глазу на глаз. Вместо того чтобы помочь мне, она заявила, что добрый доктор Вет особенно внимателен к дурнушкам. Такой уж это человек. Ведь хорошенькие могут сами о себе позаботиться. Из-за своей жалостливости он кажется неравнодушным к той или иной девочке. Сбив спесь, которой у меня не было и в помине, она принялась бранить меня. Нужно следить за своим поведением, когда имеешь дело с мужчинами определенного возраста. И воздерживаться от провокаций. Менопауза у мужчин — очень опасный период. Я не имела ни малейшего представления, что это такое, и скрытая враждебность наставницы заставила меня понять: не у кого искать защиты, кроме как у моего преследователя.
Мне было не по себе. Вет постоянно был рядом — волевой, мужественный, снедаемый желанием, которое я невольно ощущала.
Однажды, встав из-за стола, он закрыл дверь и поцеловал меня. Когда он попытался просунуть язык между губ, я вспомнила слова Марии и открыла рот с целью задобрить его. Если ему нужно именно это, то пожалуйста, только пусть он оставит меня в покое.
— Боже мой! Боже мой! — воскликнул он, отпрянув. — Фрейлейн Зелле! Уходите! Вы сводите меня с ума!
После того дня он ходил словно потерянный, с темными кругами под глазами. Каждое утро в своем почтовом ящике я находила ужасно бездарные стихи, которые он, по его словам, сочинял по ночам. Он перестал притворяться и начал открыто преследовать меня.
Весь наш мирок сотрясался от урагана его страсти. Я находилась в «глазу» этой бури, оставленная всеми, беспомощная, зато в относительной безопасности. Под каким-то нелепым предлогом директор принудил надзирательницу перевести меня из спального корпуса в темную тесную комнату в здании лазарета. Он заявил своей секретарше, что я «совсем слабенькая», и на этом основании лишил меня прогулок по пятницам. Я не вправе была покидать территорию пансиона. Некоторые преподаватели, из страха перед директором или желая угодить ему, ставили мне завышенные оценки. Иные занижали их. И те и другие были несправедливы ко мне.
Единственным человеком, который обращался со мной нормально, был хромой старик садовник, уроженец Леувардена. Обнаружив меня в оранжерее, доктор Вет уволил беднягу.
Долгое время директор не трогал меня, но потом взял моду останавливать меня в коридоре около моей комнаты. Когда он обнял меня и принялся тискать своими ручищами, я стояла с безучастным видом, но, когда он принялся целовать меня, я поневоле стала отвечать. Он оттолкнул меня, схватившись за свой большой живот, и застонал, словно от боли. Мне стало жаль доктора, я вздохнула и погладила его, но он этого даже не заметил.
Иногда я слышала, как Вет ходит ночью по вестибюлю лазарета. Дверь моей комнаты не запиралась, и я лежала, дрожа от страха, что он может войти, и в то же время едва ли не желала этого.
Выяснилось, что из города приезжал пастор с намерением увидаться с доктором Ветом, что депутация преподавательского состава беседовала со своим начальником. Что там произошло, не знаю, но целую неделю он меня избегал. Я молила Бога, чтобы на этом все и закончилось и чтобы меня не отправили домой. Но я чувствовала себя виноватой и чуточку жалела господина Вета.
Однажды среди ночи я очнулась от глубокого сна и увидела, что он стоит на коленях у моей кровати. Когда я открыла глаза, он приподнял мне голову, начал гладить лицо и говорить что-то бессвязное о том, как он меня любит. О том, что не может жить без меня. Что не в силах бороться с этим чувством. Что я его заворожила.
Я лежала ни жива ни мертва. Войди кто-нибудь в эту минуту — и мы оба пропали. Но когда его руки стали блуждать по моему телу, апатия сменилась гневом.
— Оставьте меня! Вы мне противны! — свирепо прошептала я и, сжав кулаки, принялась несильно бить его по лицу.
Он поднялся с бесстрастным, как у школьного учителя, выражением лица. Я облегченно вздохнула, но тут он принялся срывать с себя одежду.
— Доктор Вет! — Я вскочила на ноги в одной сорочке и закуталась в одеяло. — Уходите отсюда!
— Я тебе ничего не сделаю, деточка, — пробормотал он, лихорадочно пытаясь стащить с себя сюртук. — Обещаю тебе…
Увидев, что я собираюсь закричать, он зажал мне рот ладонью. Мы смотрели друг на друга словно помешанные. В глазах его появилось что-то разумное. Он осмотрел меня с головы с растрепанными волосами до ног, видневшихся из-под ночной сорочки из толстой фланели.
— Ох, — произнес он негромко. — Ох, ох, ох.
Медленно, словно кончики пальцев его обожжены, доктор Вет застегнулся на все пуговицы и провел пятерней по волосам.
— Я хотел только увидеть вас, — произнес он жалобно. Я кивнула головой. Подойдя к двери, он приоткрыл ее и остановился: — Я вел себя как порядочный человек, гм-м?
— О да, — ответила я в истерике, и непрошеный гость ушел прочь.
На следующее утро в своем почтовом ящике я обнаружила записку. Меня вызывали к директору. Когда я вошла, дрожащая от страха и расстроенная, Вет, словно цирковой слон, опустился на колени и стал униженно просить выйти за него замуж. Я сказала, что подумаю. Он заявил, что порядочная девушка вправе это делать. Потом поднялся и, не поднимая глаз, проводил меня до двери.
Придя к себе в комнату, я стала собирать вещи, еще не зная, куда поеду и что стану делать.
В полдень ко мне пришли герр Хердеген, мадемуазель Лебрен и учительница естествознания, приветливая женщина, у которой были взрослые дети. Они оглядели комнату, хотели что-то сказать, но промолчали.
— Вам нужны деньги? — негромко спросил герр Хердеген.
Я кивнула.
Мадемуазель Лебрен протянула мне конверт, на котором было написано: «100 гульденов».
— Мы отправим ваш кофр туда, куда скажете, — произнесла она. — Лучшей ученицы, чем вы, у меня не было.
— Позвольте вам сказать, — продолжала учительница естествознания, — что, по нашему мнению, вы вели себя достойно. Достойно.
— На самом деле я и не собиралась выходить за него замуж, — отозвалась я, внося панику в их расстроенные ряды.
VII
ГЕРШИ. 1894–1895 годы
Поезд рассекал клубы тумана. Забившись в угол, я думала о своей погубленной репутации. Кто примет меня такую? Папа женился на болтливой католичке. Бабушка своей неприязнью отравляла мне жизнь. Воспоминания о веселом дядюшке Пауле, однажды исполнявшем роль Санта-Клауса, стерлись из моей памяти. Возможно, и он такой же бесчувственный и пошлый, как дядя из Снеека. Говорили, что у тети Марии, жены дядюшки Пауля, слабая грудь. Вряд ли они обрадуются, увидев на пороге своего дома такую «крошку», как я?
Я почувствовала слабость, и какая-то монахиня в большом белом чепце дала мне нюхательной соли. Я сделала вид, что вдыхаю, но сама задержала дыхание. По словам провинциалов-протестантов, католические священники, переодетые в монахинь, часто похищали простодушных девочек.
Когда поезд подошел к перрону, я, преодолевая недомогание, с чемоданом в руке, погрузилась в туман. Исчезни я в нем навсегда, кто бы стал меня искать?
— Туман как молоко, — заявил извозчик. — Но вы, барышня, не беспокойтесь. Только скажите, куда вам надо, и я вас мигом домчу. Моя Мимоза бегает быстрее, чем пара лошадей, а берем мы вдвое дешевле. Дайте только на чай, все мои клиенты так делают, хотя это и нарушение закона.
В перчатке у меня был спрятан флорин и тридцать центов, и за корсетом булавкой приколот конверт с сотней гульденов. Убедившись, что деньги при мне, я сообщила извозчику адрес Ганса ван дер Мейлена.
Было так тихо, что у меня гудело в ушах. Мы ехали по улицам Гааги, словно на гондоле, рассекающей облако. Я не видела даже собственных рук, сложенных на коленях. Ехали из никуда в никуда. Туман то сгущался, то редел, как бывает при приближении к парку или водному пространству, и тогда становилось легче дышать.
— Приехали, — объявил извозчик. Мы остановились, и туман вокруг нас закачался.
Я на ощупь перешла дорогу и, поднявшись по ступеням, постучала. Ни звука в ответ. «Должен же кто-то быть дома», — решила я. О порядках, царящих в состоятельных домах, я и слыхом не слыхивала и не знала, что по четвергам их обитатели обедают в ресторане. Забрав деньги, которые я извлекла из перчатки, извозчик поворчал и был таков. Расстроенная, я села на ступеньки, положила голову на колени и обхватила их руками.
