Уилдер Пенфилд - Факел
— Это было одно из проявлений «священной болезни», которая имеет много форм. Вы наблюдали легкий припадок с начала до конца. Когда этот юноша чмокал губами и дергал свою повязку, он ничего не сознавал. Если бы он в это время упал в костер, то боль почувствовал бы, только очнувшись. Но огонь все равно опалил бы его и оставил бы след — вроде того, который вы видели у него на ноге. Несомненно, у него бывают и более сильные припадки — тогда он падает на землю, дергается, испускает изо рта пену и мочится прямо под себя. Вы еще не видели подобных припадков и могли бы подумать — как с незапамятных времен и думают люди невежественные, — что в него вселился злой дух. Но это не так. Действительно, на первый взгляд может показаться, что он подчиняется чьей-то власти, так как вдруг перестает быть самим собой. Называйте же это состояние «захватом» — эпилепсией. Но, употребляя это слово, помните его истинный смысл. Эта болезнь представляется мне нисколько не божественнее и не священнее остальных. Как и они, она объясняется естественными причинами. Если вы скажете, что все хорошее и все дурное происходит по воле богов, я не стану спорить. В этом смысле любую болезнь можно считать проклятием богов. Однако эпилепсия не более священна, чем все остальные болезни. Люди, которые в наши дни берутся лечить ее очищением, заклинаниями и магическими средствами, — это, попросту говоря, маги, шарлатаны и обманщики, делающие вид, будто они превосходят благочестием и знаниями всех других. Болезнь эта проявляется по-разному, и невежественные лекари в разных случаях приписывают ее гневу разных богов. Если больной подражает козе, если он мычит и при этом повергается на правый бок, они называют как причину этого матерь богов. Если же он кричит громче и пронзительнее, его уподобляют коню и винят Посейдона. Если он испускает изо рта пену и топает ногами, то виною Арес. Причина священной болезни, как и безумия, заключается в том, что мозг перестает быть нормальным, — скорее всего, из-за остановки воздуха и присутствия вредной слизи. Но об этом мы поговорим в другой раз. Некоторые люди утверждают, что мы мыслим сердцем и что именно оно чувствует печаль и заботу. Эмпедокл старается уверить нас, что наше разумение находится в крови, которая, по его словам, обтекает сердце. Но я вслед за Алкмеоном утверждаю, что это не так. Мы мыслим с помощью мозга. Мозг является вестником разумения. Ибо когда человек втягивает в себя воздух, он прежде всего несется в мозг, а затем рассеивается в остальное тело, оставив в мозгу свою силу и все то количество разумения и ума, которое в нем было.
— Ну, а где же, — раздался голос, — находится мозг?
Спрашивал Дексипп, самый младший из учеников — асклепиадов. Раскрасневшись от волнения, он всем телом подался вперед.
Гиппократ прижал руки к голове.
— Мозг находится вот здесь — от шеи до лба, под защитой костяного свода черепа.
Последовали новые вопросы, началось оживленное обсуждение, но тут практичный Подалирий спросил:
— А чем лечить этого чужестранца? Только тем, о чем ты уже говорил?
— Нет, — ответил Гиппократ. — Болезнь порождают естественные причины. Поэтому ее можно излечить — во всяком случае, иногда, — произведя перемены в теле и в том, что его окружает. Однако добиться излечения этого недуга очень трудно. Ведь мы еще слишком мало знаем о мозге.
Пиндар слушал молча. Он знал, что эта замечательная гипотеза о назначении мозга была плодом длительного размышления, выводом, к которому Гиппократ пришел постепенно, наблюдая различные эпилептические припадки и записывая свои наблюдения.
— Учитель, — сказал он. — Я запишу твои слова, а когда ты исправишь мою запись, я перенесу ее на папирус для наших дальнейших занятий.
Гиппократ ничего не ответил, но Сосандр сказал:
— Обязательно сделай так, Пиндар. У тебя хорошая память и светлый ум — ты сумеешь записать правильно.
Все это время Гиппократ стоял, чуть улыбаясь и не слушая их.
— Людям полезно знать, — продолжал он, словно его не перебивали, — что именно от мозга, и только от мозга, возникает у нас удовольствие, радость, смех и шутки, так же, как и печаль, тоска, скорбь и плач. Именно с его помощью мы мыслим, видим и распознаем постыдное и честное, худое и доброе, приятное и неприятное. От него мы безумствуем и сумасшествуем, и от него нам являются страхи и ужасы — одни ночью, другие днем; в нем причина бессонницы, тяжких ошибок, бесцельных тревог, рассеянности, необычных поступков. И все это случается у нас от мозга, когда он нездоров.
Глава VI Непокорная нимфа
— В эту ночь я исходила весь мир, ища жену, которая подошла бы моему сыну, — говорила Праксифея, провожая до двери собравшегося в ятрейон Гиппократа. — Какие сны я видела!
— Ты слишком уж много обо мне думаешь, матушка. До сих пор я отлично обходился без жены. Не говори со мной больше об этом. У меня и без того довольно забот. — С этими словами он вышел.
— Вернись, Гиппократ!
Когда сын с улыбкой снова приблизился к ней, она погрозила ему пальцем:
— На свете есть множество вещей, которые врачи или забывают, или так никогда и не узнают, особенно те, кто учит и пишет мудрые книги. Вот их жены многое могли бы написать в назидание потомству!
— Я подарю тебе мои камышовые перья, чернила и сколько угодно папируса, — со смехом ответил Гиппократ.
Праксифея многозначительно улыбнулась и переменила тему:
— Я никогда не расспрашиваю о больных, но мне хотелось бы знать, зачем к тебе вчера приходила Олимпия. Она мне никогда не нравилась. И она выбрала себе странного спутника, этого кулачного бойца Буто…
Гиппократ покачал головой и опять повернулся, собираясь уйти. Но в эту минуту с громким скрипом распахнулись ворота и во двор въехал верхом на муле посланец архонта Тимона. Спешившись, он протянул Гиппократу маленький свиток.
Праксифея, дожидаясь, когда ее сын кончит читать, поправляла сслыс косы, пенком уложенные вокруг головы.
— Передай архонту, — сказал Гиппократ посланцу, — что я приду, когда осмотрю всех больных.
Затем он повернулся к Праксифее.
— Архонт Тимон, — объяснил он, — приглашает меня к себе на виллу сегодня днем, и врач Эврифон также просит меня быть гостем на помолвке Дафны и Клеомеда. Он называет меня своим родичем — асклепиадом.
— Ах, вот почему Олимпия вчера приходила к тебе, — кивнула Праксифея. — Но ведь ты, кажется, говорил, что Дафна просила, чтобы ей позволили поближе познакомиться с ее будущим мужем, прежде чем будет составлена брачная запись?
— Да. Отец как будто обещал ей это и сказал даже, что никогда не выдаст ее замуж против воли.
— По-моему, Гиппократ, нелепое анатомическое описание наружности Дафны, которое я услышала от тебя вчера за обедом, не совсем отвечает истине: «мускулистая», «нормально развитая». Ужасно! Нет, ты просто не заслуживаешь хорошей жены. Однако, как ни отвратительно было твое описание, благодаря ему я все же сообразила, что уже видела ее вчера днем.
— Где же?
— Я ходила в храм Аполлона Врачевателя. Я молилась ему, чтобы он помог мне найти жену для моего сына. И вдруг прелестная девушка (я уверена, что это была Дафна) вошла в храм и остановилась перед статуей бога. Уходя, она улыбнулась мне. Есть вещи, которые мужчины понять не способны.
Гиппократ задумчиво посмотрел на мать.
— Как по-твоему, случается ли, что мужчине в голову приходит хоть одна мысль, не подсказанная женщиной?
— Очень редко, — улыбнулась она.
* * *Когда Гиппократ поднялся на террасу виллы, он застал там Тимона и Эврифона, которые о чем-то увлеченно беседовали. Они приветливо поздоровались с ним. Низенький, толстый архонт рассказывал своему гостю историю виллы. Теперь он указал на кипарисовую рощу.
— Видишь вон ту дорожку, которая выходит из леса? Прежде она вела от храма Аполлона к развалинам на месте этой террасы. Когда я был молод, я часто охотился в этих местах и хорошо их знал. У этого ручья мы поили своих коней, а иногда привязывали их тут и отправлялись в лес пешком. Тогда в нем еще водились кабаны. Женившись, я купил землю на опушке леса и вырубил часть деревьев, чтобы построить виллу. О, это был огромный труд! Посмотри-ка на эту стену гигантских кипарисов — таких деревьев не найти на всем дорическом Востоке! На расчистку и постройку у меня ушло два года. И все же к тому времени, когда Клеомед научился ходить, мы переехали сюда. А потом, после рождения Пенелопы, мы срубили кипарисы, которые заслоняли склон холма и вид на море.
Несколько минут они любовались сбегающими вниз холмами и островами на горизонте, а потом Тимон сказал:
— Однако пойдемте к моей жене, она ждет нас вон там.
Олимпия и Пенелопа стояли на лужайке у конца террасы. Олимпия, надменная и красивая, одетая в оранжевый пеплос, казалась одного роста со своей дочерью, потому что по последней афинской моде была обута в сандалии на очень толстой пробковой подошве, благодаря которым стала выше чуть ли не на локоть.
