Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
«Так было, так будет, — думал он с горечью, ибо то, о чем писал Вейси, стало его уделом. — Так было многие века назад, так случилось и в мое время».
Эта мысль несколько утешила его. Медленными шагами брел он в свой кабинет, не отрывая глаз от вязи строк.
«Изменилась страна и ее властелины,И лик земли стал безобразен.Изменилось все, что имеет вкус и цвет,И редкой стала улыбка прекрасного лица…»
Все было схоже и во времена пророков, напитавших поколения своею мудростью, и в более поздние времена. Но потомки так ничему и не научились. Они не внемлют предостережениям мудрых и опыту предков и нагромождают грех на грех, ошибку на ошибку. Неужто так будет всегда?
Корень честолюбия засох. Остались лишь слабые ветки, обреченные на гибель. Он более не помышлял о власти. Зачем она ему? Он испытал ее, обольщался и возвышался, падал с ее вершин и больно ушибался, но продолжал карабкаться до изнеможения. И вот он здесь — в Калуге.
Хорошо бы найти тихое пристанище где-нибудь на одном из островов в Мраморном море, принадлежащих султану, сохранив то, что осталось ему от прежнего величия, и ждать… А вдруг…
Вдруг о нем вспомнят на одной из вершин и захотят поднять его к себе? Крохотный росточек надежды все еще не увядал внутри, хотя он мысленно не раз затаптывал его…
Размышления эти прервал камердинер:
— Господин, только что возвратился Салман.
Шахин-Гирей встрепенулся, надежда тотчас ожила.
— Где он? Зови его! Отчего сразу не привел?!
— Он очень плох, — развел руками камердинер. — Слаб, голоден, грязен. Свалился с коня, потерял дар речи…
— Так что же? Вы помогли ему?
— Да, господин. Слуги обмывают его, потом накормят и напоят. Я распорядился. Тебе придется подождать, как это ни прискорбно. Его надо привести в чувство, он не в состоянии вымолвить ни слова.
— Поторопитесь. Мне не терпится узнать, какие вести он привез. Нет ли при нем какой-нибудь бумаги?
— Нет. Мы сняли с него одежду. Ни в этих лохмотьях, ни на нем самом ничего не было. Кроме грязи и ссадин, — добавил камердинер с гримасой, означавшей сострадание.
Минута проходила за минутой, ожидание становилось нестерпимо. Он захлопал в ладоши.
— Ну что там?
— О, мой господин! Он заснул сном праведника, обратился в бесчувственный камень. Я тряс его — бесполезно. Как видно, он бодрствовал не одну ночь. Наверно, надо дать ему выспаться, — осторожно предположил он.
— Наверно, наверно, — передразнил его Шахин-Гирей. — Ладно. Так и быть, пусть спит, — закончил он после паузы. У него и в самом деле был трудный путь. Видно, ему пришлось нелегко.
— Да, господин, но была дорога испытаний. Он заслуживает снисхождения.
— Я сам знаю, чего он заслуживает, — раздраженно перебил его Шахин-Гирей. — Он будет вознагражден за верность и страдания.
«Более чем странно, что при Салмане не оказалось никаких документов, — принялся размышлять Шахин-Гирей. — Он мог уничтожить их при виде опасности. Либо спрятать в надежном месте, полагая вернуться позже. Либо… — и при мысли об этом он невольно поежился, — либо его схватили, обыскали и нашли…»
Это было худшее из всего, что могло случиться. Он снова оказывался в осаде, горше которой не может быть. Немота той стороны, на которую он так уповал, была страшнее всего, ужаснее его нынешнего почетного заточения.
Он стал ждать пробуждения Салмана. Прошло восемь часов, день подходил к концу, он трижды посылал узнать, каков Салман.
Но ему неизменно докладывали: спит мертвым сном, кажется, даже не дышит.
Ночью Шахин-Гирею плохо спалось, он то и дело просыпался с одною и той же неотвязной думой. И, чуть свет проснувшись, снова велел доложить о Салмане.
— Проснулся, выпил ковш воды и снова повалился.
Шахин-Гирей начинал терять терпение. Сколько ж можно спать, более ждать он не может!
— Растолкайте его, — приказал он камердинеру. — Выспится потом. Я разрешу ему спать хоть целую неделю. А пока пусть доложит то, что обязан доложить, за чем был послан.
Двое слуг ввели заспанного Салмана. Он был полусогнут, с ввалившимися щеками. Борода отросла и курчавилась. В ней отчетливо серебрились нити седины.
— Ну? Говори же! — Шахин-Гирей почти кричал.
Красные глаза Салмана отупело уставились на него. Некоторое время он молчал, потом повалился своему господину в ноги. Плечи его тряслись.
— Поднимите его, — приказал хан. — Пусть говорит.
Слуги подняли Салмана и поставили перед господином.
— Ну?!
Салман долго не мог начать. Губы его шевелились, но из груди не вырывалось ни звука. Потом он заговорил, но это были какие-то обрывки членораздельной речи.
— Гяуры… схватили… Нас схватили, разделили, бросили в зиндан… Потом дали бумагу…
— Где же она, где?! — выкрикнул Шахин-Гирей.
— Я спрятал ее под лукой седла…
— Немедленно отыскать!
Слуги бросились исполнять приказание. Наконец принесли замусоленный, сложенный в несколько слоев бумажный лист.
— Можете идти, — буркнул Шахин-Гирей. — Теперь мне никто не нужен. Оставьте меня одного.
Он медлил разворачивать бумагу. Что-то говорило ему, что его ждет великое расстройство. В самом деле, если Салмана и его спутника схватили и бросили в узилище, стало быть, нашли те бумаги, которые были адресованы ему. В таком случае у Салмана не должно бы оставаться ни одной бумаги. Но ему что-то дали взамен…
Холодея, он наконец развернул помятый лист. И прочитал вот что:
«Достопочтенный Шахин-Гирей!
Все твои попытки навредить нам я буду пресекать самым беспощадным образом. Замысел твой мне известен, и я его уничтожу.
Потемкин».
Сквозь магический кристалл…Ветвь четвертая: январь 1453 года
Итак, османский властитель стал готовиться к осаде великого города. В конце января он созвал своих вельмож, всех пашей и беев и стал держать перед ними речь.
Мехмед говорил, что сам Аллах призвал его на подвиг, который пытались совершить, но так и не смогли его великие предки из династии Османов.
— Это великий город, но не велики его силы. За стенами, которые кажутся вам неприступными, мало тех, кто может носить оружие. Пока Константинополь принадлежит неверным, сыны Аллаха не могут спать спокойно. Это вечная угроза в сердце нашей империи, и мы должны ее уничтожить. Я намерен осадить и захватить этот оплот неверных. Что думаете вы?
Паши, бейлербеи и беи молчали. Они предвидели, какой ценой придется расплачиваться за эту войну. Достанет ли у них сил и средств, не потерпят ли они поражение?
Многие, в том числе старый Халил, хотели бы предостеречь молодого султана от этого рискованного шага, но страх сковал им уста. Они уже знали: султан крут и тех, кто посмеет ему противоречить, ждет жестокая кара.
И они согласились.
Началась подготовка. Мехмед подгонял всех. Однажды к нему привели венгра по имени Урбан. Он похвалялся, что может вылить огромную пушку, которая сокрушит стены. Был-де он у императора Константина, предлагал ему свои услуги. Но у того не нашлось ни денег, ни металла.
— Я заплачу тебе вчетверо против того, что ты просишь, — загорелся султан. — Но если ты не исполнишь своего обещания — посажу на кол.
Урбан отлил чудовищную пушку. И на глазах султана она была опробована в крепости Румели-хисар, куда ее доставили на сотнях волов с помощью сотен людей.
В это время в Босфор вошел генуэзский корабль. Его капитан отказался подчиниться требованию турок о сдаче. И тогда пушку навели на него. Урбан зажег фитиль, и она выпалила. Ядро пробило корабль, и он затонул. Султан был в восторге. Он щедро наградил литейщика и велел отлить еще более гигантскую пушку.
А сераскеру Караджа-бею было приказано вести войско на штурм византийских городов, располагавшихся на фракийском побережье. Месемврия, Визос и Анхиалос сдались без боя и не были разграблены. Зато Перинфос и Селимврия на побережье Мраморного моря пробовали было защищаться. Но силы были слишком неравны, османы захватили их и предали огню и мечу.
Братья императора, владевшие городами в Пелопоннесе, могли бы прийти на помощь осажденному городу. Чтобы этого не случилось, султан приказал другому своему военачальнику, Турахан-бею, с сыновьями и войском преградить им путь к морю.
Готовился и османский флот. Ветхие суда были починены и просмолены, полным ходом шло сооружение новых. Вскоре в строю было около ста тридцати судов — гребных и парусных, не считая мелких. Султан отводил флоту важную роль: он должен был прежде всего воспрепятствовать подходу христианских кораблей к осажденному городу с провиантом, амуницией, а также с добровольцами. Во главе его был поставлен ренегат Сулейман Балтоглу, болгарин по рождению.
