Рафаэлло Джованьоли - Спартак
Мирца почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали пурпурными; она опустила глаза.
— Нет, заклинаю тебя, Мирца, — взволнованно продолжал Арторикс, сложив руки перед девушкой, словно в молитве, — если живо в тебе чувство жалости, не лишай меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри, смотри на меня так, как смотрела только что!.. Этот твой нежный, любящий взгляд покоряет меня, влечет к тебе, очаровывает, отрешает от всего на свете… дарит мне чистое, невыразимое наслаждение… восторг любви, которого я не в силах передать тебе словами, но душа моя полна такой беспредельной нежности, что в это мгновение я молю и призываю смерть, ибо я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным, упоительным счастьем!..
Он замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она же, охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов:
— Почему ты… говоришь… о смерти?.. Ты должен жить… ты молодой… храбрый… жить… и стараться быть счастливым… и…
— Как же я могу быть счастлив? — в отчаянии воскликнул гладиатор. — Как… как я стану жить без твоей любви?..
Минуту длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла молча в явном смущении; юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на грудь, прерывающимся от волнения голосом произнес:
— Обожаемая, любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии… скажи мне, что ты любишь меня… позволь верить, что ты любишь меня… ласкай меня своим божественным взглядом… пусть отныне сияет перед моими глазами этот луч счастья… чтобы я мог думать, что мне дано мечтать о таком блаженстве…
И, произнося эти слова, Арторикс поднес руку Мирцы к пылающим губам и стал страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок; она прерывисто шептала:
— О, перестань… перестань, Арторикс… оставь меня… уходи… если бы ты только знал, какую боль… причиняют мне твои слова… если бы ты знал, какая это мука…
— Но, может быть, это только мечта… может быть, твои нежные взгляды были обманчивы… Если это так… скажи мне… будь искренней… будь сильной… скажи: «Напрасной была твоя надежда, Арторикс, я люблю другого…»
— Нет… я не люблю, никогда не любила, — горячо произнесла девушка, — и никогда не полюблю никого, кроме тебя!
— О! — воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. — Быть любимым тобой… любимым тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам испытывать радость, равную моей?
— О, боги! — произнесла она, освобождаясь от объятий юноши, обвившего ее своими руками. — О, боги не только познают любовь, они упиваются радостью, а мы обречены любить молча, не имея возможности излить во взаимных поцелуях непреоборимый пыл нашей любви, не…
— Но кто же? Кто нам запрещает? — спросил Арторикс, глаза которого сияли радостью.
— Не пытайся узнать, кто наложил запрет, — печально ответила девушка. — Не желай узнать… Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу… Тяжкая… жестокая… непреодолимая судьба… Оставь меня… уходи… не спрашивай больше, — и, горько рыдая, она добавила: — Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но… это невозможно. Я не могу быть счастливой… мне это запрещено навсегда… Уходи же, не надо бередить расспросами мою рану… Ступай, оставь меня одну с моим горем.
И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала.
Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему:
— Беги от меня, Арторикс, если ты честный человек и искренно любишь меня, уйди, беги возможно дальше отсюда.
Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии, велела ей отрезать язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее:
— Цетуль! Цетуль!
И, повернувшись к Арториксу, добавила:
— Она идет сюда… Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь!
Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал:
— Все же ты должна мне открыть свою тайну!
— Не надейся, этого никогда не будет!..
В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в то же время опечаленный, медленно шагая, удалился. Душа его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли.
— Пойдем, Цетуль, принесем в жертву эту овечку статуе Марса Луканского, — сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную к колу в одном из углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства.
Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила свое согласие.
— Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала тебя, — пояснила молодая женщина, подымая с пола брошенный недавно щит и надевая его на руку.
Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец, заливавший ее лицо от этой лжи.
Она отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки; рабыня вела за собой животное, рядом с ней шла Мирца.
Вскоре обе женщины вышли из лагеря через декуманские ворота, выходившие к реке Акри, так как преторские ворота были обращены в сторону Грумента.
Отойдя примерно на милю от лагеря, Мирца и Цетуль поднялись на небольшой холм, возвышавшийся неподалеку от реки; там был воздвигнут священный храм Марсу Луканскому. Здесь, следуя греческому, а не латинскому обряду, Мирца принесла в жертву богу войны овечку, чтобы он ниспослал милость войску гладиаторов и их верховному вождю.
В это время Спартак со своими конниками возвратился из разведки, куда он отправился утром; он встретил вражеских разведчиков, напал на них и обратил в бегство, взяв семерых в плен. От них он узнал, что Красс со всем своим войском направляется в Грумент. Спартак подготовил все для сражения с Крассом, который через два дня пополудни появился со своим войском, расположив его в боевом порядке против гладиаторов.
После сигналов как с той, так и с другой стороны начался рукопашный бой, перешедший вскоре в общую ужасающую резню. Сражение длилось четыре часа. Обе стороны бились с равной напористостью и доблестью, но к закату солнца левое крыло войска гладиаторов, находившееся под командой Арторикса, дрогнуло; солдаты-новички, находившиеся в гладиаторских легионах, были недостаточно обучены и не обладали опытом; они не могли противостоять натиску римлян, тем более что после децимации римские легионеры стали отважными и смелыми до дерзости. Беспорядок и суматоха возрастали с каждой минутой, вскоре дрогнул самый центр; несмотря на чудеса храбрости, проявленные Арториксом, — спешившись, он боролся против наступавшего врага, уже раненный в грудь и в голову, шлем его был разбит, кровь обагрила лицо, но он не выпускал из рук оружия, — его легионы все же продолжали отступать все в большем и большем беспорядке. В это время появился разгневанный Спартак. Громовым голосом, упрекая солдат, он крикнул:
— Клянусь вашими богами, поражения, которые до сей поры вы наносили римлянам, превратили их в мощных львов, а вас в жалких кроликов! Остановитесь, во имя Марса Гиперборейского, и следуйте за мной, сражаться будем вместе, мы обратим их в бегство, как это уже бывало не раз. Если только вы будете биться, как подобает храбрым, мы и теперь их осилим.
И, бросив свой щит в нападающих врагов, он выхватил меч у раненого гладиатора и устремился на римлян с двумя мечами, как обыкновенно сражались в школах гладиаторов. Он так быстро описывал ими круги, наносил удары с такой силой и быстротой, что вскоре великое множество легионеров было повергнуто на землю: одни были убиты, другие корчились от ужасных ран. Римляне принуждены были отступить; перед могучей силой этих ударов не могли устоять ни щит, ни панцирь; все разлеталось, разбитое вдребезги; оба его меча сеяли вокруг гибель и смерть.
При виде этого гладиаторы воспрянули духом и с новыми силами бесстрашно бросились в бой, а Спартак, проходя через ряды ближайшего легиона, творил такие же чудеса, приближая победу.
Но центр войска гладиаторов, на который были направлены все силы Красса, лично командовавшего своим любимым шестым легионом, состоявшим из ветеранов Мария и Суллы, не мог более противостоять страшному натиску ветеранов, заколебался и начал отступать.
Спартак был на левом крыле, когда его глазам представилось печальное зрелище бегства гладиаторов в центре. Он бросился к коннице, стоявшей в резерве как раз за центром, вскочил на своего коня, которого держал под уздцы нумидиец на том месте, где находился Мамилий, велел трубить приказ кавалерии построиться в двенадцать рядов, с тем чтобы создать вторую боевую линию; легионы, обращенные в бегство, теперь могли через промежутки между боевыми рядами конницы пройти, чтобы укрыться в лагере; фанфары протрубили им сбор.
