Роберт Швейхель - За свободу
Да, его увлечение Эльзой — вот первопричина всех зол. Она не забыла, что поклялась отомстить молодой чете. Теперь настало время сдержать клятву. Пролитая в Ротенбурге кровь опьяняла, воодушевляла Габриэлу. Казалось, это опьянение пропитало все ее существо и еще больше притягивало к ней маркграфа. После первого блюда он прислал к ней пажа, чтобы испросить ее разрешения провозгласить тост за ее здоровье. Поднимая кубок, он с признательностью склонился перед нею, и она поблагодарила его улыбкой, при виде которой он долго и самодовольно разглаживал свои закрученные кверху усы. После второго блюда он подошел к ней поболтать. Сидевший рядом с нею ее старый поклонник юнкер фон Горнбург, которого она продолжала держать в черном теле, хотел уступить его высочеству свое место, но маркграф предпочел стоять за ее креслом, чтобы вдыхать аромат ее волос и запускать нескромный взгляд в разрез ее корсажа, когда она забывала прикрывать грудь веером. Потом он прислал ей тарелку лакомств, после чего, без всяких церемоний, уселся рядом с нею и уже больше не отходил до конца пиршества.
Из того, что они говорили, то смеясь и шутя, то серьезно, их соседи не могли уловить почти ни слова, но всем было ясно, что маркграф потрясен красотой Габриэлы и нисколько этого не скрывает. Конрад Эбергард пристально следил за своей подопечной, но когда их глаза встречались, он не мог прочитать в ее взгляде того, что так искал. Она вела большую игру, но вела ее для себя одной, совершенно не думая о своем опекуне, который был преувеличенного мнения о своем влиянии на нее. Наконец маркграф встал.
— Итак, помните наш уговор. Завтра перед прогулкой я заезжаю за вами, прекрасная Габриэла, — громко сказал он на прощанье.
Она безмолвно склонила голову и раскрыла веер, чтобы охладить разгоревшиеся щеки. Покидая ратушу, маркграф отвел в сторону Эразма фон Муслора и имел с ним краткую конфиденциальную беседу.
На следующее утро его высочество подъехал верхом к дому первого бургомистра, и вскоре после того можно было видеть, как прекрасная Габриэла на своем вороном коне прогарцевала рядом с ним по городу до Родерских ворот, где их ожидал эскорт из шести всадников.
Было раннее утро. Успокоенные обещаниями маркграфа, фрау фон Менцинген и Эльза еще спали, вознаграждая себя за много бессонных ночей, проведенных в слезах и отчаянье. Окна их спальни выходили во двор, и они не слышали глухой барабанной дроби, созывавшей горожан на новое кровавое зрелище на городской площади. Стефан фон Менцинген, доктор Дейчлин и слепой монах один за другим взошли на эшафот. Они отказались от напутствий священника. Только слепой монах обратился к толпе и поднял свой голос, раскаты которого ротенбуржцы привыкли слышать на улицах и площадях:
— Братья, не падайте духом. Мы умираем за свободу, но свобода не умрет вместе с нами!
Стоя он принял смертельный удар.
Затем упали головы еще четырех горожан и бедняги Ганса Гольмпаха, дожидавшегося своей очереди, сидя в башне, а также трех крестьянских военачальников, случайно попавших в руки ландскнехтов. Все они, по свидетельству очевидцев, встретили смерть с поразительным мужеством. Чтобы получше использовать палача, заодно казнили и осужденного за убийство кузнеца, и перебежавшего к крестьянам ландскнехта, и двух беглых крепостных. Первого — по заявлению магистрата, второго — по приказу маркграфа, а двух последних — по просьбе их помещика. Кровь струилась по площади и стекала вниз по крутой Кузнечной улице. Трупы были оставлены на месте казни до вечернего благовеста; в сумерки их отвезли на еврейское кладбище и бросили в общую могилу, вместе с казненными ранее.
Когда маркграф Казимир Бранденбургский возвратился из своей прогулки, кровавое дело уже было сделано. Кто опишет скорбь и оцепенение фрау фон Менцинген и ее детей, когда они узнали страшную весть? Маркграф вернулся в Ротенбург один. Прекрасная Иродиада[134] продолжала свой путь, эскортируемая шестью всадниками, и благополучно достигла Онольцбахского замка. Она больше не вернулась в Ротенбург и порвала все связи с родным городом. В тот же день маркграф выступил во главе своих войск из Ротенбурга, чтобы продолжать свою палаческую работу в другом месте.
Еще на другой день после вступления в Ротенбург он отправил в Бретгейм и Оренбах по отряду пехоты и по сто пятьдесят рейтаров, чтобы уничтожить эти два главных очага крестьянского восстания. Бретгеймцы отважно взялись за оружие, и многие из них пали в бою. Сложил свою голову и Иорг Мецлер. Так искупил он свое малодушие под Кёнигсгофеном, где бретгеймцы бежали с поля еще до начала сражения. Войска маркграфа увели из подожженной со всех концов деревин шестьсот голов скота и вывезли тридцать телег со всяким добром.
Оренбах был единственной деревней в ротенбургских владениях, которая на приказ магистрата сдаться на милость ответила упорным молчанием. Между тем Оренбах лишился почти всех своих мужчин, способных носить оружие, во время злосчастного ночного штурма Мариенберга и в сражении под Ингольштадтом. Печальная весть о разгроме крестьян и о геройской смерти Симона Нейфера достигла Оренбаха и Рейхардсроде через спасшихся ратников Черного отряда, пробившихся вместе с Флорианом Гейером сквозь вражеские ряды.
Казнь восставших крестьян
С гравюры XVI в.
В тот самый день, когда Трухзес фон Вальдбург вступил в Вюрцбург, в Оренбахе появилась Черная Гофманша. Только что отзвонили к вечерне, поселяне вышли посидеть у крыльца, многие собрались под старой липой. Вдруг на дороге показалась страшного вида старуха. В лохмотьях, с развевающимися седыми волосами, ниспадавшими на почерневшее морщинистое лицо, она шла, опустив непокрытую голову, все время разговаривая сама с собой и не обращая внимания на кучу любопытных, бежавших вслед за ней по улице. Поравнявшись с липой, она остановилась, подняла голову и огляделась, точно пробудившись от сна. Встретившись с ее зловещим горящим взглядом, все притихли. Она отбросила седую прядь со лба, тяжело оперлась на белый посох и, снова оглянувшись по сторонам, сказала:
— Где же литавры? Где крики торжества? Ликуйте, веселитесь! Наступает конец света! Имеющие уши, да слышат. Я видела смерть, скачущую на бледном коне в епископском облачении. То был епископ Вюрцбургский, а следом за ним скакал сам сатана. И епископу дана власть умерщвлять — умерщвлять мечом, голодом и волчьими клыками! И я видела, как лилась кровь, там, в епископском граде!
Выпрямившись во весь рост и возвысив голос, она в исступлении описала дикие, чудовищные картины кровавой расправы, свидетельницей которой она была утром в Ротенбурге. У слушавших ее застыла в жилах кровь.
— Вы стонете, вы вздыхаете? — продолжала она, — но такова ведь божья справедливость и его милосердие к нам, беднякам!
И она пронзительно расхохоталась.
— Но кто же ты? — спросил ее, поборов страх, сидевший под липой старик Нейфер. Черная Гофманша посмотрела на него и сказала:
— А разве ты сам еще знаешь, кто ты такой, старик? Мое имя давно вытравили огонь, слезы и кровь.
— Да ведь это Черная Гофманша! — крикнул один из бывших соратников Большого Лингарта.
Тогда старый Нейфер назвал себя и предложил ей остаться на ночлег в его доме. Она встрепенулась, должно быть, воспоминанье о Симоне и привело ее в Оренбах. Задумчиво поглядев на него, она покачала головой и сказала со вздохом:
— Ах нет, я все запамятовала.
— Ничего, ничего, — ободряюще сказал старик. — Пойдем со мной. Ведь я знавал тебя еще совсем молодой, в Никласгаузене, и Ганса Бегейма, и твоего внука знал.
— Убиты! Сожжены! А епископ живет! — диким голосом вскричала она.
Старик Нейфер взял ее за руку и хотел увести.
— Тебе нужно поесть и выспаться, — соболезнующе проговорил он, но она вырвалась и закричала:
— Кто может спать, когда народ истекает кровью! Его вопли не дают мне покоя. Я слышу их день и ночь. Они наполняют собой весь мир! Слушайте! Слушайте! Настал день Страшного суда. Я должна быть там. О, горе, горе!
Она стремительно бросилась прочь и скрылась во тьме.
Рухнула ее несокрушимая вера в возмездие там, где некогда был сожжен ее Ганс Бегейм, и несчастная лишилась рассудка. Еще около года ее видели на дорогах, а потом она исчезла бесследно.
Когда старик Нейфер, придя домой, рассказал о Черной Гофманше своей невестке, та заметила, что следует удивляться, как она сама еще не сошла с ума. Она все еще не могла прийти в себя после гибели Симона и не хотела слышать никаких утешений. Добро им говорить, упрямо повторяла она, имея в виду старика и Кэте, разве их потеря может сравниться с ее потерей? Ведь она потеряла не только мужа, но и отца своих детей! Что теперь будет с нею и с малышами! А ведь она с самого начала предупреждала, что восстание до добра не доведет, что крестьянину никогда не одолеть господ! При ее склонности делать черное еще более черным, ее горе превратилось в граничащую с ненавистью озлобленность против погибшего, который навлек на нее и ее детей такую напасть. Работа валилась у нее из рук, и Кэте приходилось трудиться за двоих не только в поле, но и дома.
