Роберт Швейхель - За свободу
После этого первого акта кровавой трагедии маркграф отправился в замок. Это было в тот самый день, который магистрат назначил, еще до прихода маркграфа, сельским общинам. Они должны были явиться в замок сдать оружие и присягнуть на верность городу. Крестьяне расположились на переднем дворе замка возле часовни. С виду они казались очень смиренными, но за этим внешним смирением скрывалось озлобление. Об этом говорили взгляды, которые они бросали на ландскнехтов и рейтаров, рывшихся в груде оружия и выбиравших себе что получше. А выбирать было из чего. Но господ ожидало большое разочарование. Когда фон Зиккинген начал читать список зачинщиков бунта и коноводов, оказалось, что все перечисленные сочли за благо не подставлять свою голову под топор. Возиться с единственным из них, у которого не хватило ума скрыться, с неким Гансом Гольмпахом, не было никакого смысла. Его бросили в башню, а остальных привели к присяге и отпустили по домам. На горожан наложили контрибуцию по двадцати гульденов и взыскали ее безо всякого снисхождения.
Перед вечером фрейлейн фон Бадель отправилась навестить свою несчастную приятельницу, которой магистрат отказал даже в скудном утешении — свидании с мужем в тюрьме. Излишне говорить, что добрая старая дева теперь почти ежедневно навещала фрау фон Менцинген, чтобы хоть немного отвлечь ее от тяжелых дум. События последних дней ожесточили ее прямую и резкую натуру. Сегодня она пришла по особому поводу. Доктор Макс Эбергард предложил еще раз обратиться за помощью к маркграфу, отправившись для этого к нему с несколькими видными и уважаемыми гражданами Ротенбурга. Фрейлейн фон Бадель одобрила это предложение, посоветовав, однако, чтобы переговоры с горожанами были поручены ей.
— Если вы пойдете к ним сами, — сказала она, — они вам просто откажут, и вы не посмеете сказать им в лицо, что они трусы. Предоставьте это мне. Уж я за них так возьмусь, что они не отвертятся.
Она пришла сообщить, что ее старания увенчались успехом и что завтра поутру госпожа фон Менцинген будет принята маркграфом.
— Не повредит делу, милая, если вы возьмете с собой Эльзу, — прибавила она.
Маркграф принял ее еще милостивей, чем в Бамберге, возможно потому, что фрау Маргарета втихомолку предложила его высочеству, через его тайного секретаря, две тысячи гульденов в качестве выкупа за мужа. Красота Эльзы тоже не могла не оказать свое действие на князя — большого знатока и ценителя женских прелестей. Он отпустил фрау фон Менцинген с утешительными заверениями в том, что враги ее мужа получат по заслугам.
— А вы, почтеннейшие господа, — сказал он, обращаясь к сопровождавшим просительницу горожанам, — передайте своим согражданам, что хотя я буду беспощаден к этой шайке негодяев и не успокоюсь, пока не вырву крамолу с корнем, но что благонамеренные граждане могут положиться на меня, как на каменную гору.
Эти слова не были брошены на ветер. Он затребовал доклад о следствии над Стефаном фон Менцингеном и двумя проповедниками и вынес убеждение, что ему будет нетрудно привести дело к благополучному концу. С этой целью, по окончании богослужения, он вызвал к себе членов внутреннего совета. Это было в воскресенье.
— Я крайне удивлен, досточтимые господа, — обратился он, держа документы в руках, к ратсгерам, явившимся точно в назначенный час, — скажите, что важного в этих показаниях? Что фон Менцинген поддерживал Карлштадта и вопреки запрету впустил его в город? Что он посоветовал гражданам избрать комитет и, будучи назначен сборщиком податей, вычеркнул свое имя из списка плательщиков? Это, конечно, противозаконно, но все это не такие преступления, которые караются смертью. И то, что показали под пыткой слепой монах и Дейчлин, ни в коем случае не заслуживает смертной казни. Оба они в один голос признают, что имели связь с Карлштадтом, одобряли его учение о святых таинствах, проповедовали против мессы и хулили власти за то, что те препятствуют распространению чистого евангельского слова. И это все! Клянусь язвами господними, если я стану подходить к людям с такой меркой, мало у кого уцелеет голова на плечах! Наложите на них штраф, но освободите, и я не оставлю город своими милостями.
Ослепленные ненавистью ратсгеры больше жаждали гибели своих врагов, чем милости маркграфа. Они упорно отказывались исполнить его требование и даже угрожали пожаловаться на него Швабскому союзу.
От имени всех выступил Конрад Эбергард:
— Внутренний совет лишен возможности удовлетворить желание вашего княжеского высочества. Если мы не покараем Менцингена и обоих проповедников, это будет означать, что ваше высочество допустит величайшую несправедливость по отношению к десяти казненным вчера. Ибо эти трое являются подлинными зачинщиками и коноводами всего бунта.
— Ведь Дейчлин и слепой монах открыто призывали не платить ни десятины, ни питейного, ни копытного сборов, — прибавил Иероним Гассель. — Что же это такое, если не бунт?
У маркграфа вздулась жила на лбу и, отпуская ратсгеров, он сказал:
— Подумайте хорошенько. Скорей у меня отсохнет язык, чем я соглашусь на то, чего вы так добиваетесь!
Когда все ушли, фон Паппенгейм сказал маркграфу:
— Стоит ли так долго возиться с этими чурбанами? Таким путем ваше высочество от них никогда не добьется толку. Пошлите отряд ландскнехтов, чтобы выпустить заключенных из башни, и дело с концом.
Маркграф Казимир затаил против Ротенбурга еще одну горькую обиду. Не удивительно, что, когда через несколько часов он отправился на банкет, который устраивал за счет города магистрат в большом зале ратуши, настроение его высочества было столь же блеклым, как тускло-серый атлас его камзола. Он и не считал нужным скрывать свое неудовольствие, и те из «именитых», кто удостоился чести беседовать с ним, имели полную возможность в ртом убедиться. Сопровождавший его Эразм фон Муслор называл ему каждого, кого он пожелал осчастливить своим немилостивым вниманием. Но каким огнем загорелись глаза сиятельного гостя, когда он, окидывая взглядом завоевателя пеструю толпу дам и девиц, заметил среди них прекрасную Габриэлу. На ней было синее платье из венецианского атласа с прорезами, сквозь которые виднелось нижнее желтое шелковой платье. Короткая синяя пелерина, тоже подбитая желтым шелком, слегка прикрывая ее мраморные обнаженные плечи, оставляла открытой нескромным взорам ее божественную грудь. Две толстые черные косы, перевитые жемчугом, были уложены на лбу в виде диадемы, и она так высоко и гордо держала свою красивую головку, как будто и впрямь ее украшала королевская корона. Из ее больших черных глаз глядел не прежний бес высокомерия, а какой-то новый злой гений.
Заметив Габриэлу, маркграф тотчас направился к ней, и в то время как она приседала, низко склонившись в придворном реверансе, совсем как ее учила мать Ламперта, он говорил Эразму фон Муслору:
— Вам можно позавидовать, бургомистр. Вы скрываете в своем доме такое сокровище!
Габриэла потупила осененные длинными шелковистыми ресницами глаза, но лишь на мгновенье, чтобы тут же, подняв их, блеснуть огнем, и его высочество стал рассыпаться перед ней в несколько вольных комплиментах. Эразм фон Муслор поспешил украдкой подать сигнал музыкантам, расположившимся на скамьях для шеффенов и судей, чтобы они заиграли приглашение к столу. Ибо гости уже проголодались, да и кушанья могли перестояться.
Маркграф, ведший к столу фрау фон Муслор, одарял ее лишь бледным отблеском того сияния, которым наполнила его Габриэла. Сабина, под предлогом недомоганья, не пришла на банкет. Их дружба с Габриэлой потерпела крушение. Отвергнутая Флорианом Гейером страсть вызвала в душе Габриэлы безграничное озлобление, и она с трудом могла скрыть, как ненавистна ей стала обстановка, среди которой ей приходилось жить. Нет, лучше смерть, чем такая жизнь! Вечно копаясь в своем прошлом и тысячу раз передумывая одно и то же, она пришла к выводу, что главным виновником всех ее бед является Макс Эбергард.
Да, его увлечение Эльзой — вот первопричина всех зол. Она не забыла, что поклялась отомстить молодой чете. Теперь настало время сдержать клятву. Пролитая в Ротенбурге кровь опьяняла, воодушевляла Габриэлу. Казалось, это опьянение пропитало все ее существо и еще больше притягивало к ней маркграфа. После первого блюда он прислал к ней пажа, чтобы испросить ее разрешения провозгласить тост за ее здоровье. Поднимая кубок, он с признательностью склонился перед нею, и она поблагодарила его улыбкой, при виде которой он долго и самодовольно разглаживал свои закрученные кверху усы. После второго блюда он подошел к ней поболтать. Сидевший рядом с нею ее старый поклонник юнкер фон Горнбург, которого она продолжала держать в черном теле, хотел уступить его высочеству свое место, но маркграф предпочел стоять за ее креслом, чтобы вдыхать аромат ее волос и запускать нескромный взгляд в разрез ее корсажа, когда она забывала прикрывать грудь веером. Потом он прислал ей тарелку лакомств, после чего, без всяких церемоний, уселся рядом с нею и уже больше не отходил до конца пиршества.
